КОМПОТ
Меня бы сдать в камеру хранения. На полгода. Или в… Короче говоря, туда где тихо. И чтобы ни души. Кота, правда, можно. Кастрированого. Он молчит и глаза печальные. Мы будем жрать перловую кашу. У меня спирт. У котейки – молоко. Вечером мы, видимо, распишем пулю. А может забъем козла. Под настольной лампой. На столе. В комнате с серым потолком.
Там я отворяю окно.
Я вопрошаю: «кто здесь?»
Тысячи окон напротив
освещают мой таинственный профиль.
Я стою неподвижно,
затягиваясь папиросой,
окруженный клубами дыма.
Эхо вторит мне: «кто здесь?»
Я закрываю окно.
На тумбочке две книги. Графоманская проза и такого же рода поэзия. Скажем,
Довлатов и Фет. Или Жуковский и Чехов. На столе ундервуд. Чтобы дрянь всякую писать. Спирт этиловый. Для очистки ундервудовских кнопок от пыли. Пожалуй все. Нет. На стене политическая карта мира и фотокарточка. Я в шестилетнем возрасте. Пришпиленная в районе Гренландии. А хуле? Такой вот компот.
WC
Захожу в дабл. Отлить. Какая-то сволочь использует, вместо туалетной бумаги, книгу. Село Степанчиково и его обитатели. Надо будет заменить дядю Федора на Мураками. Рю или Харуки. Похуй. Федор хоть и подростковый писака, но свой. Вот он. Можно за бороду подержаться. Даже ссать приятно. Собственно, библиотека – это сортир. Хранилище фекалий со всего мира. Подумал я, стряхивая. Китайские, испанские, латиноамериканские. Удивительно, но есть даже пакистанские. Мелкие, гадкие, почти неприметные. Как у козы. И чего здесь только нет. Унисекс. Жорж Санд, оказывается, тетка. Космополитизм. Ионеско изливается на французком. Бродский колбасит на английском. Кафка испражняется на немецком. Политика. Лимонов – большевик, Гамсун – фашист, Киплинг – монархист. И прочее. Я дергаю шнурок хрущевского сливного бачка. Под шум воды мне на голову падает Агата Кристи. Стерва детективная. Хорошо еще, что не Виктор Гюго. Думаю я, потирая ушибленный затылок. И выхожу из библиотеки.
ПРАПОР
Из ноутбука доносится голос старого пердака. В трамвайном депо пятые сутки бал, о. Старость нужно уважать. Поэтому я весь внимание. Модулирую восприятие розовым мускатом. Черным чаем и соленым крекером. Мой сосед Федор Сологуб, не писатель, но прапорщик. Говорит, что розовый мускат хорош в обществе прекрасных дам для полировки. У меня – для восприятия старого гуру. Пенсионеры в трамваях говорят о влиянии космической пыли на камни в почках. Ясный перец, поучает прапор Сологуб, почки нужно чистить. Херсонскими арбузами и здоровой еблей. У него усы и ручища, как крымская дыня. У меня 161 фунт живого веса и синяки под глазами. Ты хилый, что швед под Полтавой, кривится сосед. Зря ты косил от армии. Прощайте, друзья, переставим часы на час, о. Не косил я от армии, а в школе работал после универа. Там, в учительской, была необратимо разрушена моя психика. Но я не отчаялся. Ушел в менеджеры среднего звена. В проститутки ты ушел, ругается Федор. Видал? Тычет он себя указательным пальцем в волосатую вервульфовскую грудь. Вместо сердца – пламенный движок. Сплетенье ветвей, крылья, хранящие нас. Давай водки дернем по нарастающей! Рычит бурым медведем Сологуб. И будь тем, чем кирзу раздают, а не тем, бля, чем кисель разливают. Понял меня? |
