(история про любофф, посвящается одному хорошему человечку, непохожему на сны, а насчёт истинного авторства, то, как ни печально, это к Кашину и Бёллю)
Неумытое солнце взошло над городом серых фабричных труб. Мягкая и густая ночь превратилась в промозглое утро. Сон догорел и горсткой пепла высыпался из руки, свешенной с кровати на пыльный паркет пола. Он проснулся и открыл глаза. Утро не принесло особых вестей, кроме разве что одной: Он по-прежнему был и по-прежнему был жив. Впрочем, Ему эта новость особой радости не принесла. Он закрыл и снова открыл глаза с сухим щелчком, но ничего не изменилось. Тогда Он сел на кровати, обхватив руками колени, и долго-долго всматривался в холодный город за запотевшим стеклом окна. Видеть город без Неё было невыносимо. Особенно ужасным казалось то, что мир нисколько не изменился с Её уходом: всё также неповоротливыми жуками ползли куда-то машины, копошились люди, неотрывно смотрело небо своим единственным,красным от какой-то непомерной усталости глазом. Мир жил. И Он тоже. Он бы мог, наверное, ненавидеть этот город, но не видел в этом смысла. Кто-то большой и сильный зажал Его в кулак, да и выжал всего, оставив одну цедру да жмых. И только надрывная боль где-то в груди укоренялась и росла всё глубже и глубже. Хотелось громко, тупо и до одури орать, но это бы ничего не изменило.
Он встал с кровати, сбив мятую несвежую постель в комок. Да и вся Его квартира стала в неожиданно короткий срок запущенной и обрюзгшей, очень уж как-то обидчиво и по-женски, будто в отместку хозяину, за то, что он забыл о ней и совсем не уделяет внимания. Обои пожелтели, как нечищеные зубы, и стены, не желая иметь дело с такими неряхами, брезгливо отталкивали их от себя. Открытая сквозняком дверь заупокойно скрипела. Под ногами тут и там, как свернувшиеся калачиком зверки, спали кастрюли с какой-то зацветшей лабудой.
Он неожиданно почувствовал чей-то взгляд и обернулся. На Него с приклеенной на треснутом зеркале фотографии смотрела Она. Она была актрисой местного театра и своим взглядом могла разбивать стёкла, распахивать окна и крушить стены. Не мигая и не отворачиваясь, как в глупом детском состязании, он подошёл ближе. Положил ладонь на тонкую, натянутую, как струна, жилку на белой шее, весь замер, затаился, пропал, с какой-то глупой надеждой стал ждать тепла её кожи, пульсации кровеносных сосудов, дыхания, но Он ждал, а ничего не происходило, и тогда Он собрал всю свою накопившуюся злость в кулак и со всей силы зарядил этим кулаком по зеркалу, выплёскивая на него всю свою боль. Зеркало дождём осколков скатилось к его ногам. Тут Он как будто очнулся и с дурацкой удивлённой улыбкой посмотрел на свою окровавленную руку. Нагнулся, достал из груды битого стекла её фото, положил в нагрудный карман. Потом пошёл на кухню, всё также поражённо поздоровался с цитаделью грязных тарелок, промыл рану и перевязал белым-пребелым бинтом. Пошёл в ванну, не узнал себя в зеркале, но, поколебавшись, всё же умыл это странное и незнакомое лицо. Потом хотел ещё побриться и переодеться, но передумал. Натянул пальто и отправился, как бестолковый сказочный герой, знамо, куда да незнамо, зачем.
***
Тетенька вахтерша, окинув неодобрительным взглядом, всё же пропустила Его в Ее гримерку. Она не знала об их разрыве. Скорее всего, она вообще ничего о Ней не знала, потому что Она не общалась близко ни с кем в театре, за что многие считали её высокомерной и ненавидели, а ведь Она просто не любила разговаривать с людьми. Иногда Он ловил её на том, что Она разговаривала с цветами, но это было очень давно, и Он уже сомневался, Она ли это разговаривала с цветами или цветы с Ней
В гримёрке было пусто. Наверное, Она вышла куда-то покурить. Она дымила, как паровоз, но в тоже время, как ни странно, терпеть не могла накуренных помещений, поэтому никогда не курила в комнате. В комнатке пахло её духами. Он подошёл к зеркалу, надеясь застать там Её отражение, которое поражённое Её красотой зеркало всё не хотело отпускать, но увидел там лишь свои ввалившиеся щёки. И тут Он заметил на краешке гримёрного столика расческу. То-о-онюсенький пластмассовый гребешочек. Дешёвенький такой, плохонький. MADE IN CHINA, во славу Мао Цзэдуна. Он взял его в ладонь и погладил. Он горько-горько, сильно-сильно, до головокружения завидовал этому куску пластмассы. Потому что тот был с Ней, а Он уже нет. И Он, отрекшись от всего на свете, самозабывшись и самостеревшись, превратился в одно большое желание чуда. И чудо произошло.
***
Когда Она вернулась в гримёрку, кутая острые плечи в накинутую вязаную кофту, дверь почему-то была открыта. В комнате чувствовалось присутствие кого-то незримого. Она осмотрела гримерку, но не нашла никого, кроме своего испуганного отражения в зеркале. Гнетущее ощущение росло. Она потянулась было за сигаретами, но вспомнила, что только что курила и вынула руку из кармана. Чтоб хоть как-то успокоиться, она села на пуфик возле зеркала и начала расчёсывать волосы дешёвым китайским гребнем. И страх её неожиданно куда-то пропал. Стало легко и хорошо, как в детстве, когда кто-то большой и добрый гладит тебя по голове. Даже мучавшая с самого утра головная боль сразу исчезла. «Нервы ни чёрту стали, старею»,- подумала она и коротко рассмеялась.
И Он был счастлив. К Её рукам, к Её вискам Он прикасался своей пластмассовой душой.
|
