Я прошелся по модным сетевым ресурсам и понял, что я неправильно напишу о ней. По идее, я должен начать с описания того, какие у нее кривые зубки и тонкие плечики, и обломанный ноготь и грязные коленки, и как эти острые коленки впиваются мне глубоко в вымытую добела волнами океана отчаяния душу, и что мне теперь все равно – жить или умереть, потому что без нее мир не имеет смысла, а с ней не имею смысла я сам. Но я же не такой поэт. Я же так не умею. Я когда пробую писать подобную ерунду, у меня от досады прямо зубы и волосы чешутся – мне банально не хватает слов, чтобы достаточно витиевато рассказать всю правду.
Вот смотрите. Я просто сидел на камне. Сидел и искал сигареты в рюкзаке. Она шла мимо, с теми самыми пыльными коленками. Феньки, расты, сумка из макраме. Спросил курить – нету, говорит, не курит. И уселась рядом, на траву.
Мне что, делать нечего, кроме как слушать чужую болтовню? Я киваю, но я не слушаю, я выключен, я сижу на камне и ищу сигареты, я Будда и Кришна, и двенадцать апостолов в одной куче.
- … я акушерка. Мы с ней еще на пятом месяце договорились сюда ехать рожать. Вот вынь да положь роды в море. Месяц уже тут живем. А у нее вчера утром схватки начались. И тут оказывается, что у нее еще и муж есть, и она ему внезапно взяла и позвонила, а он ей закатил истерику, что если она срочно не поедет в роддом, то он ее завтра же найдет и вместе с новорожденным в этом же море утопит. А я тут сижу теперь с ее снарягой, с палаткой, телефон еще сломался…
Вот черт, думаю, и зачем я включился, я бы мог и эту туфту прослушать. Я вообще хипанов боюсь, а таких – тем более. Я не умею с ними не то что разговаривать, а даже дышать рядом.
- Систер, - говорю, – все ништяк, э… Ты не парься, расслабься, лови кайф от жизни, Джа растафарай…
Господи ты боже ж ты мой, что я несу, я же понятия не имею, как с ними полагается разговаривать… Я совсем кретин, да? Она смотрит на меня, как на слабоумного, а я начинаю краснеть.
- Не угадал, - четко проговаривает она.
Конечно, не угадал. И еще зачем-то взял и извинился. И тут понеслось. И кто откуда приехал, и кого как зовут, и какая жара этим летом – прямо светская беседа, только понарошку. Она мне зачем-то объясняет, что нее эти феньки и расты из-за той, которая рожать была должна – типа, чтоб комфортней было ,потому что та – из этих, из детей цветов. А я слушаю вполуха и все смотрю на ее руки, и вижу, что на левой руке сломан ноготь на третьем пальце, криво так, и не могу отделаться от мысли – как можно с таким ногтем принимать ребенка? Это же все исцарапать…
- Пилочку дать? – спрашиваю вдруг.
- Что? – она даже в лице поменялась.
- Пилочку, говорю, дать? Пилочку, для ногтей, у тебя ноготь сломан, пилочку дать?
Я не метросексуал какой-то, ничего такого, просто у меня в рюкзаке уже года три валяется
пилочка моей бывшей, со времен одного похода, забываю выбросить.
- Давай… - говорит.
Это уже потом, когда мы лежали с ней после… после всего, она пошутила – ты, говорит, мне пилочку специально дал, чтоб я тебе спину обломанным ногтем не поцарапала? А я все смотрел на нее краем глаза и думал – ну страшилище же, руки тонкие, попа плоская, ключицы торчат, коленки как локти, клыкастенькая, остроносая… почему я валяюсь здесь, голый, и мне хорошо? Мне даже красиво, и нежно, и хочется еще, и даже хочется просто подержать ее за руку, за ту, на которой все ногти целы. И уже собрался даже с духом сказать ей, что мне нравится, как естественно она смотрится с этими растами, и какие вкусные у нее губы…
- Знаешь, - вдруг говорит она, - я, наверное, никогда не смогу влюбиться. Я даже сексом раз в сто лет занимаюсь.
Не удивительно, думаю, если ты такие разговоры сразу после него заводишь… А она зачем-то продолжает:
- Я какая-то странная. Я когда на человека смотрю, я непроизвольно думаю, как он появился на свет… Ну, то есть, как именно он появился, я-то точно знаю, но я думаю о деталях – как он рождался, как кричал, как ему пупок зеленкой мазали, сколько он весил… А потом как с ним можно? Он штаны снимает, а я прямо вижу, как он лежит у мамкиной груди и сосет, маленький, сморщенный. Как его можно любить всерьез, как взрослого?
Я не знаю, что отвечать. Мне даже прикрыться захотелось. Или одеться. И руку ее отпустить вроде неловко, и с другой стороны, как представил, сколько разного эти руки перетрогали… Вообразил вдруг ее за работой: шапочка белая, халатик, перчатки стерильные, взгляд напряженный, и говорит успокаивающе «ну потерпи, потерпи»… или что там они в процессе говорят. И тут еще неприятнее стало – она же меня тоже так представляет сейчас. Наверное, и не почувствовала ничего, просто так царапалась и вздыхала…
- Ты как? – спрашивает.
Это уже потом я ей сказал, как я. Я сказал, что хотел бы быть големом, слепленным из глины и с шемом во рту, чтобы никогда не родиться малым дитем, чтобы она не могла догадаться, каким я был. Я сказал, что хотел бы родиться сегодня ночью, у той, которая привезла ее сюда, чтобы знать ее как повитуху, но не как любовницу, и взрослеть, пока она стареет, и вряд ли даже помнить ее имя и знать о ее существовании, но первые руки, которые коснулись бы меня, были бы ее руками. Я сказал, что пусть бы она своим сломанным ногтем оцарапала мне живот, перерезая пуповину, и я бы жил с тончайшим шрамом около пупка, и никто бы не мог толком мне объяснить, откуда он. Я сказал… Я ничего ей не сказал. Я сказал «нормально, а что?».
Это даже не сюжет, не история, не событие, это просто память о том, как однажды я встретил девушку, неспособную любить, потому что, будучи акушеркой, она представляет любого новорожденным, голым и малым, в крови и слизи, и меня тоже, и я спал с ней, и она тоже так обо мне думала. А я не хотел, я хотел сказать ей, что у нее красивые глаза и что ей идут ее феньки. Бред сивой кобылы.
Конечно же, мы разъехались, и я даже не знаю ,когда именно она собрала палатку и ушла со стоянки, и куда ушла, и задержалась ли возле моей палатки, пока я спал, или я был на роднике, или в море, или на винограднике, когда она уходила. Мне ничего не осталось, даже царапины на спине, только белая полоска на пилочке, которой она подпиливала свой сломанный ноготь.
Да мне и не надо было, чтоб она в меня влюблялась. Мне просто было так странно – почему вообще все это произошло, почему мы разговорились, зачем она мне рассказала все то, что меня не интересовало, почему мы с ней переспали, и как так вышло, что я занимался этим с девушкой, которая видела не меня, а того, кого я сам никогда не вспомню, хотя именно в его теле и началась моя жизнь. Как так, зачем? Меня зацепило, я хочу найти ее и сказать – послушай, это неправда, мы не такие, каким ты нас видишь, бросай свою работу, иди в натурщицы, тогда ты поймешь ,что в человеке можно видеть не только младенца, что его можно воспринимать как… А, черт. Ничего я ей не скажу. Я просто очень хорошо помню, как я обалдел от ее признания. Дело не в ее тонких коленках и в обломанном ногте. Дело в том, что впервые в жизни я подумал о девушке, что она странная, и это было не от моей обиды или от ее недоступности, а потому, что она действительно была странной. Я сам слегка не от мира сего, но чтобы вот так, по таким причинам, которые я бы и нарочно не придумал… Я же, в конце концов, не собирался прямо там звать ее замуж или приглашать к себе в гости, но когда женщина, с которой ты только что был близок, сообщает, что видит в тебе всего лишь личинку человека, и что это ей мешает тебя адекватно воспринимать, хочется встать над ней во весь рост, помахать перед ее носом всем, что выросло, и спросить – а это вот тебе не мешает? Десять минут назад не мешало? Или за секс ты тоже ставишь оценку по шкале Апгар, первую за размер, вторую за качество?
Я не влюбился. Я не запал. Точнее, почти не влюбился. Мы ведь о многом говорили. И говорили интересно и долго, и глаза у нее горели, и песок тусклыми соринками виднелся в волосах, и улыбалась она тихо и прекрасно… Но после этого ее откровения все вдруг утратило смысл и значимость. Мне ведь не коленки эти проклятые въелись в душу. И мне незачем писать о ней, как на модных сетевых ресурсах. Я просто… Мне просто было хорошо, а потом я ничего не понял. Я представляю иногда, как я встречаю свою единственную, и мы счастливы, и она ждет ребенка, и мы едем в роддом, и там она, и я спрошу ее, когда она вынесет мне моего сына – ты меня тогда таким представляла? Или мы с ней снова встретимся через некоторое время, и вспыхнет что-то эдакое, и мы снова переспим, и она забеременеет, и родит ребенка, и я тогда спрошу у нее, когда он, новорожденный, будет спать у нее на руках – таким ты представляла меня тогда? А ей нечего будет сказать, и уйду я, гордый и глупый, но я буду отмщен, и за это что-то сломается в моей жизни, это уж как пить дать, потому что все, что идиотски начинается, должно так же идиотски заканчиваться.
Чушь, конечно… чушь. Пройдет, забудется.
|
