В те времена шумели. Шумели признаться почем зря, по сущим пустякам и даже без оного. Все это чертовски мешало жить. Даже больше необходимости жить с женой, потому что в браке меня пугал только супружеский секс, а в расплесканном по улице шуме мне мерещились и призраки Бастилий, и упыри Февральской революции, и суровые френчи гражданского неповиновения, и, правда совсем размыто, опальные рыцари саентологии. От печальных размышлений меня мог оторвать только минет и дождь за окном. Мы ждали последний троллейбус, не соблюдая свойственной осени печали и правил дорожного влечения – просто стояли на остановке. Легкими и влажными мазками света отражался в лужах город, дрожа от капель, которые все падали. Кутаясь в брызги, торопились машины, им вторили люди, натягивая по плечи гондоны-зонтики. К остановке медленно, важно скрипя тормозами, подплыл троллейбус.
– Последний? – спросила Маша в разверзнувшиеся двери.
Мятое пятно оттуда непонятливо пробурчала какую-то нецензурную дичь.
– Нам последний нужен, – не смущаясь уверила Маша.
– Следующий, – внятно ответило пятно и по-хамски хрюкнуло закрывающимися дверями.
– Когда мне невмочь пересилить беду, – просипела Ольга Федоровна, зябка кутаясь в густую китайскую шаль, – когда проступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, отчаянный…
– Никогда не видел синих… – пожал плечам я. – Чистота эксперимента может быть нарушена…
Мне никто не возразил, но и не поддержал.
– Это в Москве наверное… А у нас… – Маша на секунду задумалась и обернулась ко мне, ослепляя стразиками на вязанной шапочке. – Вот ты вообще помнишь, какого они цвета у нас в городе?
Жутко захотелось обидеться, ударится в эксгумацию старых абстракций, но с отчаянием понял, что действительно не помню. Схитрив, я покосился на только что отъехавший, но в тесной ночной темноте различить что-то более габаритных огней совершенно невозможно.
– У нас они просто не пьют так много, мастера психологической нотации победили троллейбусный алкоголизм, – признался я.
– Бедные, – пожалела кого-то Маша.
Мне хотелось верить, что именно троллейбусы удостоились её жалости – искристой, как моча ребенка.
– Удивительно, что они вообще прижились в наших широтах, – пожала плечами Ольга Федоровна. – Автобусы для троллей, пережили эмиграцию, акклиматизацию и остались в городах, растворились на улицах. Настоящие трудяги…
– Едет, – прервал я её.
Стало страшно. Еще не до липкого пота, а всего лишь до «фуххх!» где-то внутри, с обязательным помутнением в глазах, и похолоданием в чреслах. И ведь бояться было абсолютно нечего. В любой момент за два-три тарифа нас ждал большой пока еще совсем не сонный город, жаждущий коктейлей и благородных спиртосодержащих напитков. А можно и плюнуть на потонувший в пляшущем свете ночных клубах центр и просто вернуться домой, обнажиться, сцепиться в объятиях и замереть, словно глупышка Ирит. Громыхнул гром и троллейбус, открылась дверь и Маша бодро прокричала вовнутрь.
– Последний? Нам нужен последний троллейбус!
В проеме появилась кондукторша. Лицо её давно расплавилось, и теперь форму поддерживал только густой макияжа. Под его слоем угадывались какие-то эмоции, но даже улыбку, которую она подарила нам, нельзя было трактовать хоть как-то определенно.
– Последний, – проскрипела она, почти как двери. – Залазьте…
Внутри горел свет, шипела какая-то музыка, сидели зачумленные трудяги, пассажиров обволакивал тяжелый запах перегара, а по стеклам скользили капли. Мы прошли на галерку и заняли неудобные кресла.
– Сейчас начнется, – пробормотал Маша, прижимаясь ко мне.
– А может через остановку, – произнесла Ольга Федоровна, прижимаясь к другому боку, – жизнь непредсказуема.
Мы дернулись и потекли по маршруту. Захотелось вина, я обнял Ольгу Федоровну и ткнулся носом в её мокрые волосы, Маша осторожно укусила меня за мочку, какой-то хмурый кент в плохенькой одежде стрельнул взглядом, пытаясь прожечь мое либидо, но тут же потух, словно брошенный в море окурок.
– Как там Паша интересно? – услышал я шепот Маши. – Он тебе-то хоть пишет?
Захотелось сказать какую-то глупость. Или передать привет, что вообще в современном мире надо приравнивать к идиотизму.
– Созванивались, – нейтрально сообщил я.
– И как? – тоже заинтересовалась Ольга Федоровна.
– Половая функция у него не нарушена, стул твердый и конституционный, мораль как всегда, окружение стремное. Будто и не уезжал.
– Здорово, – резюмировала Маша тусклым и лишенным жизни голосом.
Троллейбус остановился, мы замерли, но никто не вошел. Двери без толку впустили несколько капель дождя и закрылись.
– Ты простишь его? – спросил я Машу и вопрос повис в воздухе.
– За что прощать? – спросила Ольга Федоровна в свою очередь, отгоняя вопрос от нас.
Мы замерли на светофоре. На душе было мутно, несвоевременно вспомнилась жена, собственная обида, походные кухни людоедов из винтажной записи «Мира путешественников». Между нами не могло быть обид. Это было бы неправильно и слишком отдавало бы психоанализом. Мы просто частицы, столкнувшиеся когда-то, и некоторое количество ночей летящие вместе. Мы не бросаем друг друга – мы отталкиваемся, а это не больно. Но почему-то мне казалось, что у Маши что-то болит. Может и не сердце, а зуб, но вспоминая Пашу она хмурится от боли.
– Пустое, – пробормотала Ольга Федоровна. – Он все равно вернется.
Я кивнул. И слава богу. Женщина не вода, в неё можно войти и дважды, и трижды. И сколько бы лет не прошло – это будет та самая женщины, которая когда-то впустила тебя в себя. Это мы можем поменяться, а они только стареют и изнашиваются.
– Вот! – сказала Маша, дергая меня и показывая куда-то за окно.
Троллейбус замер. Опять заскрипели двери. Первым вошел мальчик-подросток. За ним вплыла тучная матрона. Они на мгновение замерли, но тут же поспешили к свободным местам. Троллейбус тронулся, а мальчик повернулся к матроне и громко произнес:
– Отсоси!
Трудяги вокруг перекатили свой безразличный взгляд на него.
– Потом, – спокойно ответила матрона.
– Ты всегда потом. Сейчас! – на последнем слове он взвизгнул.
– Правда волшебно? – спросила нас Маша.
– Правда, – шепотом согласились мы. А я добавил: – Это самое романтичное, из виденного за последний год.
– Я тебе шоколадный батончик куплю, – предложила матрона непоколебимо спокойным тоном.
– В жопу его засунь, – оскорбился мальчик. – Отсоси!
– Потом, – продолжила гнуть свое матрона.
– Мне! Надо! Сейчас! У меня писька! – не сдавался подросток.
– Он же болен? – поинтересовалась Ольга Федоровна у Маши. – Как ты о них узнала?
– Из интернета. Они едут до конечной.
– И никто у него до сих пор не отсосал? – удивилась Ольга Федоровна. – Вот уж действительно – чудо.
Чудо продолжало визжать, прыгать и требовать от женщины рядом сексуальных услуг. Я и забыл что общественный транспорт это так весело.
– Отсоси у меня! – попросил я Машу.
И мы с облечением засмеялись.
|
