2
В поселок они возвращались привычным маршрутом, мимо обыкновенных пейзажей в этой, практически лишенной волосяного покроя, местности. Сказывалась еще близость кроведобычи. Бледно-розовые, от крови втоптанной в кожу, дорожки, беспорядочно разбросанные терриконы из почерневшего высохшего мяса, да общая заброшенность окружающего мира. Фермеров тут никогда не было, поэтому отсутствовали и аккуратные заборчики, и стада вшей, и поля разноцветных грибков и плесени. Да и кто будет заниматься сельским хозяйством, когда даже в самое голодное послевоенное время всем, включая зэков, кровь выдавали трехлитровыми бутылями. И не по доброте советская власть так расщедрилась, вспомнив революционный лозунг: каждому по потребности, от каждого по возможности. Не дай она кровь банально бы крали.
Около самого поселка, в лопнувшем пузыре пота, сполоснули обувь. Лизонька подняла чуть юбку, и сверкнули на фоне голубого платья и сиреневой нижней рубахи, белые ноги. «Хороша-то, хороша!» – воскликнул про себя Доктор. И оглянулся испуганно по сторонам, чтобы не увидел никто эту её красоту. Сам доктор сапоги свои мыл тщательно, опустил в пот, смыл кровь, вытащил и опять. Уже на солнце сверкают, но остановится смог только, когда дочка за собой потянула – ждут, мол.
Сам поселок – беспорядочное нагромождение уродливых построек – располагался на огромном холме, насыпанном еще во времена первых Романовых, до начала промышленного освоения этих земель. Целых сто лет тут качали кровь казаки, пока Петр Великий указом не закрыл частный промысел, превратив его исключительно в государственный. Разбросанные по всей округи поселки исчезли, и далеко отсюда появился городок Усть-Сысольск. Там, из артерии Сысолы, тысячи людей каждый день сосали кровь, которую потом в огромных бочках везли в центральные области страны. Ямы по-прежнему появлялись то тут, то там. Но государственный люд к такому проявлению частной инициативы относился с предубеждением и пойманных предпринимателей нещадно избивали батогами. И только в тридцатых годах прошлого века люди вернулись сюда. Ямы, та самая – первая, к тому времени зарубцевалась, а холм превратился в мозоль. Вот на этой-то мозоли и решено было обосноваться. Как водиться в те времена завезли зэков и те в два месяца выстроили небольшой поселок для гражданских специалистов и лагерь для прочих. Теперь, за каких-то двадцать лет без советов, лагерь полностью разрушился, и о его существовании напоминают только остовы домов да косые фонарные столы.
Разбирать лагерь начали на следующий день после закрытия. Разборкой руководил сам бывший начальник лагеря, переквалифицировавшей в генерального директора хозрасчетного предприятия «КровьЗагЛаг №17». Местных, которым приглянулась редкая тут доска, отгоняли бывшие охранники. Первоначально предполагалось, что пойдет этот ценный материал на укрепление ям, но с тех пор доктор ничего о досках не слышал. Но директор и в советские времена отличался вороватостью, поэтому никого это не удивило, и зарастающие сукровицей ямы приходилось очищать по старинке лопатами. Он бы и двухэтажное здание управления разобрал, если бы не жалел денег на постройку нового. С другой стороны местным доски тоже непонятно зачем нужны были. На тот момент никто в поселке из волос не строил. Вместо них использовали кирпичи из мяса, высушенного на солнце. Дома сложенные из них, обшитые кусками кожи, конечно не столь красивы, но жить в них вполне можно. Обживать поселок начали еще при Сталине. Зэки, выпущенные по уголовным статьям, выбирали ставшие почти родным лагерь для ссылки, аккуратно названую в документах «поселением». Блатные, конечно, тут не задерживались, перебирались намного южнее, а кто и в столицу. Оставались мужики, безропотные работяги, загремевшие на нары больше по глупости, чем по склонности к преступлениям. Помогать им никто сильно не помогал. Доктора, не умевшего и не любившего, работать с опасным воровским контингентом, они более чем устраивали, и он любому желающему пробивал разрешения на работу кровезаготовителем, постройку дома и вызов семьи. Материалов только не предоставлял, но тут мужики справлялись сами. Так к началу перестройки здания управление, складов, бараков охраны и продмага, окружили одноэтажные черные домишки. Постепенно и вольнонаемные переселились из бараков в мясные избушки, только немного в стороне от мужиков, чтобы не путаться.
Так что, шли они по, хоть и пострадавшим от развала империи, но, благодаря коммерческой потенции, вполне обжитым местам. В бывшем музее лагеря открыли продмаг, из лагерной лавки сделали бар, совмещенный с аптекой, раз в неделю из города приезжала машина со всяческими мелочами, каждый день ходила маршрутка. А Мишунина мать, перебравшаяся несколько лет назад к сыну, даже открыла кулинарию и маленькую пекарню. Жизнь текла, размеренно и медленно, как разлившаяся из раны темная и горькая венозная кровь. Из телевизора долетали отголоски Большой Жизни, но поселян они волновали мало, гораздо меньше крови.
– Здравствуйте, Савелий Иванович, – у самого дома поприветствовал его местный лекарь, полноватый мужчина, отсидевший двенадцать лет за убийство жены.
– Здравствуйте, Александр, здравствуйте, – пробормотал доктор.
– Как кровушка? Будет уже? А то я слышал: падает добыча. Директор серчает, ругается.
– Будет, как не быть, – не останавливаясь, ответил доктор, который не любил лекаря по множеству причин, прежде всего за доносительство. – Докопались уже. Кран ставить можно.
Лекарь часто закивал и поспешил вслед за ним.
– Здорово-то как! – обрадовался лекарь, как показалось доктору немного наиграно. – И богатая артерия? Полнокровная?
– Не ясно пока, анализы надо сделать, напор протестировать – начал отнекиваться доктор.
– Не может быть, чтобы вы, Савелий Иванович, с вашим-то опытом, сразу бы не поняли. Вам-то одного взгляда достаточно! У вас же глаз острый!
– Острый-то острый, но анализы это анализы, это документ, уважаемый Александр, – строго произнес доктор.
Лекарь снова часто закивал и отлип.
– Папа, почему он такой липкий и неприятный? – спросила тихо дочка, когда они подошли к дому.
Доктор пожал плечами.
– Что тебе сказать, Лизонька… – он покопался в себе, стараясь правильно подобрать слова, чтобы и не солгать, и не окунуть её в самую жижу жизни. – Горечь в нем, внутри в нем горечь. Она в каждом человеке, дочка, но в некоторых чрезмерно. А так он человек не плохой. Должно быть…
– Не знаю, папенька, он мне кажется ужасно плохим человеком. Словно Саурон. Такой же злой, двуличный, мерзкий. Он меня пугает.
Доктор не знал кто такой Саурон, он вообще путался в молодежной мифологии и ни вникал особо в дочкины фантазии. Поэтому не стал отвечать, просто покивал. Лекарь его не пугал. Обыкновенный мелкий пакостник и проныра. Блатные, убивавшие за медь, и злей и опасней, несчастного лекаря. Но вспоминать их совершенно не хотелось. Тем более что у дверей дома, на скамеечке, его ждала жена.
|
