Полуразрушенные здания в этом городе ещё призрачно светились вчерашним добрым утром. Танец каменных окраин у автовокзала напоминал Трою, обезглавленную Трою. Осколочные брызги, трассируя, резали моё больное сердце моими же глазами.
Здесь никто больше не станет жить!
Я ухожу последним!
Со мной прощается чья-то оторванная рука, лежащая в рукопожатии с гранатой. Мы сами похоронили себя заживо. Пустяшная ситуация близка к решительным действиям вероятно названным героями – поступок великого народа (скорбно думается мне).
Только зачем это называть поступком и геройством? Крушить себя и таких же как ты – людей?
Я всегда знал, что агрессия это регресс человеческой плоти, а мясо это вкус победы. В маленьком кармашке рваной клетчатой рубашки я нахожу мятую в копоти сигарету и пытаюсь солёными губами притянуть огонёк с горящего баллона. Этот вездеход – не прошёл и пары километров.
У шлагбаума меня поджидает контуженный мужик с вихреватыми сальными волосами, в линялой потной телогрейке, заправленной в школьные брюки на два размера больше. Он что-то шепчет, глядя мне в глаза про маму, не понимаю что. Мне становится противно смотреть на него и я, отворачиваясь, шагаю мимо. Ногами чувствую ещё гудящую землю, а небом называю облако пыли и дыма, витиевато округлое вокруг нас, напоминающее кокон заживо похороненных птенцов, тех - кто ещё жив, но не знает, что с этим делать.
|
