Мне нужно написать рассказ. Обязательно. Отослать его на конкурс. Выдохнуть воздух, затаиться – и ждать. Чего – непонятно. Но что-то, в итоге, будет. Разложат члены Союза писателей странички моего рассказа на полированной столешнице, присядут кружочком, кто на стуле, а кто на корточках, прочтут молча – и задумаются. Татьяна Толстая обхватит пальцами правой руки подбородок, глаза, такие грустные, поднимет к потолку и скажет: «Да… Вот какие у нас новые авторы…» - и еще какое-то слово. А какое? Какой я такой, новый автор? А я и сама не знаю. Все ведь зависит от того, что я в этом, новом, рассказу, напишу. Вот сижу и думаю.
Можно, конечно, написать залихватски о путешествии во времени. Только вот откуда я знаю, кто и как в нем путешествовал. Мое время статично, однообразно. Иногда я могу прожить четверг сразу за понедельником. Просто потому, что вторник и среда были такими грустными, что в них разорвалось моё сердце, облилось сукровицей, - крови уже не хватило, и упало осколками в низ живота, а теперь лежит там, тихо остывая. Или потому, что во вторник меня должна была сбить машина, как получилось несколько лет назад, и с тех пор я лежу под тяжелым прямоугольником гранита, несу свой посмертный крест. А я вспомнила из будущего об этом, не наступившем, прошлом, - и вовремя отказалась тот вторник проживать. Нырнула в четверг, и потому жива, и тащу вот еще свое однообразное время на хилых незагорелых плечах. Других нет, - ни сильных, ни крепких, ни покрытых загаром, ни выступающих буграми мышц из черной, пропитанной потом борцовки. С такими плечами было бы легче, уж точно. Но это фантазии, фантазии, - говорю я себе по утрам, вбрасывая в сумку унылый бутерброд, который сопрут потом у меня на работе, и я расстроюсь этим гораздо больше, чем расстроилась бы в тот вторник, в который меня сбила бы машина.
Не буду писать о путешествии во времени. Скучно это. Или грустно. Лучше я расскажу Татьяне Толстой, как вынимаю жирную бабочку изо рта, сидя в кабинете унылого следователя по экономическим преступлениям. У него квадратные уши, а подбородок начинается от живота. Следователь мерно жует жвачку, как корова, ему со мной скучно, и я не вызываю в нем эротических фантазий. Веселись, унылый работник УБОПа, ты никогда не увидишь такого чуда. Вот бабочка, она цепляется проволочными лапками за мои губы и размазывает красную помаду. А ее мохнатое жирное тельце скручивается пружинкой. Потому что сейчас у бабочки роды. Или нерест. Или как там правильно называется тот период, в который она откладывает яйца. Ей немножко больно. А до сих эта бабочка жила у меня в барабанной полости, шевелила жесткими крыльями, обдирая со стенок нежный эпителий.
Бред какой-то, не оценит меня высокое жюри. А ведь могла бы я выиграть этот конкурс, выиграть, - если хватило бы мне ума и жизненного опыта, и чувства если бы плескались через край, - только записывай их правильными словами, да и дело в шляпе. Напряги, маленькая, свой розовый блестящий мозг, изборожденный морщинами, рожденными в горе и радости, и так до конца дней моих… А может, я могу написать рассказ о таинстве брака, о том, как жили они счастливо и умерли в один день, поддерживая друг друга в точности так, как обещали перед лицом бога и людей. Только вот о ком писать мне, я совсем не знаю. Все, давшие эту клятву, разбежались, расплелись, предали друг друга, и они уже давно не одно целое. Да и не были им никогда. Только вот обещали – зачем? Черт знает… Но я – не черт, и я не знаю.
А может, написать рассказ о том, как я была бы чертом? Как полировала бы с утра рожки и начищала копытца, как смотрела бы в зеркало, корча хитрые рожи отражению, - перед тем, как во всеоружии бесовской своей красоты ринуться в пространство, изменяя его скорость и направление одним лишь свои чертовым желанием? Ах, сколько бы смогла успеть за отведенное мне время! Но кто бы его мне отвел? Я была бы бессмертным созданием, могущественным и бесстрашным, с неуемной фантазий, и время мое не было бы похоже на штопаное лоскутное одеяло, в котором за понедельником сразу следует четверг, потому что во вторник меня сбила бы машина, а по пятницам я не вытаскивала бы изо рта жирную бабочку, а весело пила бы пиво за одним столиком с Богом.
- Как это – с богом? Почему – с Богом? – возмутились бы члены Большого Жюри.
Не возмутилась бы только Татьяна Толстая.
- Потому что божественное и бесовское идут всегда рядом, рука об руку, как вы не научились это понимать, о, опытные российские писатели, знатоки человеческих душ! Кому, как не вам, следует знать, что сразу после рождения на одно плечо человеку присаживается ангел, а на другое – дьявол, или нет, просто маленький бесенок. И дружат они, и спорят, в каком случае каждый из них важнее и главнее. Но спор их заканчивается вовсе не философской победой разума или справедливости. Неа. Они игроки, оба, - ибо дети высших сил. А что, как не высшие силы, так еще символизирует игры судьбы с нами, особенно с теми, у кого слабые и незагорелые плечи?... Бесенок и ангел договариваются и подбрасываю десять копеек. Не центов, и не юаней, и даже не стародревних сольди. Копейка – вот настоящая мерка для русской души. Ибо продается душа и покупается за копейку. Все, что выше – переплата.
Падает монетка на ребро, кружится. С интересом свисают, глядя на землю, две мордочки – беленькая и черненькая. Орел или решка?...
Но этого мне знать не дано. Как не дано мне знать и того, кто именно из них посчитал правильным бросить на меня тот автомобиль, что сбил меня во вторник, который я решила не жить. Кто так хотел – ангел или чертик? И жизнь моя – это счастье или наказание?
Все это знает Татьяна Толстая, потому что она написала «Кысь». И потому, что мышиный супчик, из которого я вылавливаю тоненькие пальчики с коготками, я ем каждый день. Это мой удел, - есть суп из мышей. Потому что какая разница, что я буду есть в те дни, которые я отказалась проживать. Если не жила – так, вроде бы, и не ела. А не ела – как и не жила.
Я не знаю, о чем писать мне рассказ.
Может, я могу поразить воображение жюри эротическим сюжетом, рассказав о том, как иногда, по вечерам, когда мне особенно грустно, я сажусь на пол в ванной, расставляю ноги – и засовываю в себя руки по локоть, вынимая по очереди каждого из тех мужчин, которые делали вид, что они со мной были. Как разматываю прочные белые нитки тех мужских сущностей, что пожелали остаться со мной навсегда, и обвились внутри меня вокруг сосудов, желудка, нервных стволов и тонких костей. О том, как я топлю их в унитазе, но на поверхности воды кружатся ошметки моей плоти, что я вырываю вместе с белыми нитками, и кровавые спиральки окрашивают белый фаянс в багровый цвет. «Осенний закат» - думаю я и иду спать. А по полу тянется капельный красный след.
Фиговый из меня, я думаю, литератор. Да простит меня Татьяна Толстая. Пусть она не прочтет моих «произведений», - пусть хоть кому-то будет хорошо. И, вместо того, чтобы сидеть по ночам у монитора, я лягу спать. И мне приснится, как обхватит Татьяна Толстая пальцами правой руки подбородок, глаза, такие грустные, поднимет к потолку и скажет: «Да… Вот какие у нас новые авторы…» - и еще какое-то слово. |
