Тепловоз logo ТЕПЛОВОЗ.COM


2014-02-28 : БТ : Лязг.
[Имя автора было скрыто первые сутки]


Камнем преткновения всегда была штора. Она настаивала на том, чтобы штора была запахнута, не пропуская свет, давая видеть полутона тени на телах. Но это выдавало ее силуэт в свете вечерней звезды. Мне было трудно, когда я случайно касался взглядом этого силуэта - менторская поза выдавала недовольство. Тогда я старался забыться, целуя очередного художника.
В тот день, когда нам осталось добавить в картину последний портрет - у самого порога врат ведущих к созданию шедевра - её восхитительные стальные нервы сдали.
Казалось, это невозможно, у человека, который был способен по несколько часов смотреть на то, как её возлюбленный страстно отдаёт свое тело другому мужчине, прячась в тайне, за темно-вишневой шторой, спускающейся до пола от самых белых осыпавшихся небес потолка.
У неё закончилось терпение и она выбралась из своего укрытия. Мы с Ви, или - номером сорок два - по нашему табелю, сначала и не обратили внимания, но я чувствовал её взгляд и невольно обернулся.
В комнате наступила тишина, прервавшаяся тихими поцелуями босых ног паркета и лязгом, жестоким воплем ревущего металла.
Она шла вдоль стальной спинки кровати и вела по ней своим ключом.
Ключ был особенный. Этот ключ она носила на шее и никогда не рассказывала, от кого она его получила. Мне казалось, что ключ родом из детства, как и многие другие ценные вещи, которые она хранила в блестящем сейфе.
Но сейчас она просто шла к выходу и не смотрела на нас.
Я даже не успел освободиться от окочаневших обьятий Ви, как она резко выбежала из дома и никогда больше не приходила.
Мне хотелось бы рассказать больше, но трудно собираться с мыслями. Я просто разделю их на маленькие главы, как разделяют плоть на части, чтобы удобнее было вынести ее из дома, не привлекая внимания соседки, с которой позже мы долго разговариваем ни о чем, просто так, чтобы оставалось чуть больше человеческого в этом доме.
Каждая глава - портрет, который облит бензином и сгорит со стенами и мной - освождая плоть от навязчивого присутствия душ.

Ви - был последним мазком моего шедевра. Ви мы подобрали в одном из кафе у заправки, стараясь менять места охоты, чтобы не создавать ощущения связанности исчезновений и событий.
А еще Ви - был самой сложной моей работой.
Он сидел и пил горький кофе, разбавленный молоком и тыкал со скучающим видом в салат отвратительной наружности. Его очки преломляли свет падающий со спины и падали в бокал кофе.
Трехдневная щетина, ключи от вольво, телефон и записная книжка. Куда он спешил?
Когда мы с ней первый раз вошли в кафе, мы приценивались к обстановке, смаковали детали, приценивались, как будто выбирали новое платье себе на день святого Августина. Нам это перестало казаться игрой. Это была наша тайная работа. С ней - мы были компаньоны.
Главным, что бросило нам в глаза Ви, были его руки. Венистые, болезненно-желтые, руки курильщика, и руки человека, который слишком мало пьет и не доживет до следующего юбилея.
Но они хранили силу - и я захотел их попробовать. Я смотрел на часы, показывающие полдень, а видел - как мои зубы вгрызаются в запястье и кровь сочится из этих рук на грязный пол придорожной забегаловки.
Я дал знак, что выбор сделан. Мы расплатились и вышли. Напротив, на другой стороне дороги скрывался за широким трейлером кусок двухэтажного дома и половина надписи Hotel.
Пазл сложился. Она взяла мой бумажник и пошла снимать комнату. Комнату на троих, супругов и брата супруги. Мы путешествуем вместе, едем на море. Все просто. И не нужно лишних слов.
Второй раз в кафе я целенаправленно шел к Ви. Как начать разговор? - Спроси у человека, где именно ты видел его раньше.
Даже если не видел его никогда.
Вечером, я повел его знакомить с женой. Понимаете, я стал импотентом, в результате аварии, но мы с женой живем в маленьком городе, а я занимаю слишком высокий пост, чтобы об этом кто-то догадывался.
Но я люблю свою жену. Поэтому, инкогнито, мы выезжаем в соседний район и вылавливаем в кафе одиноких мужчин. Кто сказал, что я не могу дать любимой женушке то, что ей нужно? Я же могу это дать не только сам.
Только одно условие. Я должен это видеть.

Гамбит

Она кричала. Она ругалась так, что ей бы поверил и Станиславский. Она стояла голая, на коленях, держа в руках спущенные брюки номера сорок два - и орала на весь отель, про размеры достоинства и про недостойный выбор.
Сорок два оцепел и покраснел. Его естество, минуту назад готовое к подвигам, сникло и сам он был очень жалок.
Мы любили эту часть концерта. До этого - я курил в кресле, смотрел, как она раздевается перед незнакомцем. А знаете, она очень красива. Она чуть выше среднего роста, у нее много родинок, чуть загорелая кожа, глаза, меняющие цвет с голубого на зеленый и наоборот, высокая небольшая грудь, напоминающая вожделение, созданная для рук. Сзади она была упруга, напоминая виолончель, которую я любил в детстве. Не знаю, было ли в ней что-то неидеальное.
Я всегда наслаждался этим изысканным снятием платья, обнажением. И - драматической прелюдией после.
В этот раз она разошлась полностью, проклиная меня и запустив в меня сковородой.
Все должно быть похоже на скандал в очень странной компании. Скандал, который уже не хочется слушать, но еще не хочется вызвать кого-то, кто избавил бы постояльцев от шума.
Тем более - придорожные гостинницы славятся своей терпимостью к гостям, ищущим в них.. Разного.
Теперь она затихла, оделась, и, кажется испарилась.
Ви стоял оглушенный. Я бросил четвертую сигарету и встал рядом с ним.
Вы целовали мужчин? Мужчина всегда готов к поцелую другого мужчины. Ви был готов к моему поцелую. Но я заставил его рисовать.

Это был мой фетиш - заставлять их рисовать в первую же ночь.
Не когда, они приезжали в наш дом, готовые ко всему, и прежде всего - служить.
Мне нравилось дать им шанс выйти из игры чуть раньше, чем они поймут, что выхода больше не стало.
Я протянул ему карандаш и бумагу. И сказал, что мне нужно приготовиться.

Ключ

Когда она вошла, я уже привел комнату в порядок и приготовил к сожжению. Со стены смотрел на меня портрет сорока двух мужчин - написанный сорока двумя мужчинами, познавшими меня.
Вы не знали о том, что сорок два - это более символичное число, чем семь или тридцать три, или даже, чем три шестерки?
Сорок два - это число движений, необходимых для достижения мужчиной эякуляции.
Это было написано в научно-популярной брошюре, которую мне как-то дала моя мать.
Поэтому, мы ждали этой цифры. Это должно быть тяготным окончанием моего испытания своей плоти, перед тем, как я смогу прикасаться к ней.
Это было неизбежное правило, которое она ставила перед каждым в своей жизни, но ни один еще не смог его выполнить.
Когда мы встретились, она спросила моё любимое число. "42" - ответил я. И так же часто, как я жалел об этом сначала, так и часто я благодарил бога, за то, что он не подкинул мне идею сказать "1" в тот момент потом.
Иногда, мне кажется, все эти мужчины, для которых я стал последней радостью на земле, были моим отражением, моими слабыми безвольными копиями, которые жили лишь ради того, чтобы доставить мне боль и удовольствие.
Теперь, когда я готов был проклянуть весь мир - она вошла, нацелив на меня револьвер. От нее пахло темной и сыростью - за окном шел теплый летний дождь.
Она нацелила на меня револьвер и произнесла одну из самых долгих реплик в своей жизни, больше похожую, на заклинание и исповедь одновременно.

Ненависть

"Я проклинала тебя" - начала она - "в тот жуткий день, когда ты согласился на испытание, мне было трудно представить, что я окажусь с тобой, толстым боровом, в одной грязной комнате с этими обоями, облепленными мухами, в доме, в котором мы спим как сквоттеры и едим как краденое.
Мы боимся сирен и глаз людей, если их можно назвать людьми".
Она перевела дыхание.
"Мы боимся того, что бревна рухнут с потолка вместе со штукатуркой, мы боимся того, что случайная спичка сожгет этот храм твоего ужасного, отвратительного наслаждения.
Но больше всего мы боимся, что это придется однажды бросить.
Твои волосы на голове, ты уже начинаешь лысеть, а я покрываюсь морщинами - мы искали все в этом мире, правды, справедливости, греха. Греха в последней инстанции разврата, отягощенного тем, что это было на моих глазах с тобой.
Я ненавижу тебя до последнего вздоха и я решила все это закончить".

Ее дрожащие руки перевели револьвер с моего тела в направление виска. Она спустила курок - я целую вечность наблюдал за этим, и выстрел по направлению к ее виску выпустил флаг республиканской партии США.

Мы рассмеялись. Теперь я беру эти записи и оставляю на столике в этом мотеле. Может быть, кто-то их опубликует.
Но если вы однажды увидите картину с сорока двумя мужчинами (она весьма абстрактна), то знайте, что эта картина не может стоит миллионов на аукционах, - за нее заплатили своей жизнью сорок два человека, которые куда-то спешили по ночной дороге в стране, которую не стоит называть (вероятно, она ваша, читатель).
А мы уезжаем. Где-то там есть дом. Где-то там, память можно задрапировать пальто и дождем. Где-то там, где мы были когда-то, когда еще нас не пьянил запах бензина, дешевых прачечных, она, моя верная, вечная не танцевала в одном чулке, подражая Ло, и я не целовал в клюв ворона, стараясь быть кем-то, кто способен вместить в себя и мужчину, и вивисектора, и цветок.
Кстати, о цветах. Если бы вы были цветком, то каким?
Подумайте. Это важнее всего. Как только вы узнаете, какой вы цветок, вы сможете спросить - а какой сегодня день. А узнав день - узнаете, что на дворе стоит затяжная весна, которая поднимает подол платья.
Убивать - это совсем не страшно. Страшно - это когда ты читаешь такие записки.
Когда ты читаешь про то, как она шла с ключом вдоль спинки железной кровати.
И тут, в тишине, в глубину вашего чтения
врывается
лязг.


Оригинал текста - http://teplovoz.com/creo/20774.html