Воздух влажен. город под наркозом,
и дома в устойчивом тумане
замирают в неудобных позах,
потому что остальных не знают.
Дворник, угловатый как подросток,
в параллелепипеде пространства
улицу метет, со свистом воздух
расползается по перекрестку -
шесть пятнадцать.
_
Уже темно. Еще не подошел
трамвай, дрожащий мелко, как пружина.
Сложив ладони маленьким ковшом
черпают тени – наши и чужие –
фонарный свет. Привычный к кривизне
зеркал и стекол, человек смеётся
и вечер плещется, и ловит рыба-солнце
открытым ртом планктон на глубине,
и тишина покоится вовне,
когда внутри её не остаётся.
_
Покойники прорастают сквозь землю материалом, но не материей,
древесными башнями тянутся вверх и вверх.
Покоиться - значит лежать спокойно, лежать в покое, спокойней всех,
пока остальные изнашивают меха и роняют перья.
Ты говоришь, там, в земле, всё иначе, но нет
(тонкие стебли колышутся точно щупальца осьминога),
там не иначе, там просто тусклее свет
и холодней немного.
Корни, кора и листья - другая жизнь,
страх бесконечной засухи и потопа.
То ли от ветра, то ли от холода дом дрожит -
дерево умножается на этажи,
тянется выше и выше
и выше и
упирается в облако.
_
Под небом начинается земля,
такая зыбкая, что тронь – и растворится.
Платаны, бестолково шевелясь,
укачивают птиц и снятся птицам.
Увязнешь глазом в медленном окне:
там мир большой в огранке клиновидной,
там птицы спят в платановом нутре -
им нас не видно. |
