Тайское солнце смотрело в голубое зеркало бассейна, преломлялось в «голубой лагуне» и заслепляло своим великолепием. Лису пришлось встать и отрыть из сумки очки. Было около одинадцати декабрьского, жаркого утра. Собранная большая спортивная сумка вызывала тоскливые ощущения. Неделя рая закончилась.
Миниатюрная тайка, принесла завтрак. Чем-то похожа на Анастейшу: та же азиатская точенность лица в сочетании с мягкими европейскими глазами, та же суетливая учтивость. Он снова вышел на террасу и погрузился в прошлое, в крошечную ведомственную квартирку на одном из переулков возле Гиндзы. Обвешанная циновками прихожая, служившая ему кабинетом, спальня, с единственным во всей квартире окном, обставленная маленькой кроватью, на которой жило их четырехлетнее счастье. В самой большой комнате, назвать которую залом у него не поворачивался язык, они и спали прямо на полу, заняв его двумя матрасами. Еще была кухня, где с трудом помещались плита, раковина и крошечный столик, за которым мог сидеть только один человек. Когда он открывал глаза, яркое солнце, затененное зеленью очков, вызывало из его памяти зеленый свет огромного абажура, висевшего над его рабочим столом. Мягко струясь, он отражался от небольшой коллекции самурайских мечей и встревал в промасленную бумагу межкомнатной двери, которая занимала всю стену. Пастельная поверхность стола, заваленая кипами ненавистных переводов и огромным в масштабах жилплощади монитором. Тут же скучала большая пиала с недоеденным ужином и торчащими из нее хаши, сиротствовал пустой стакан. Стася и Бенджамин резвились в детской. В десять, как по расписанию, шум и возня замирали и звучал их полушепот, боясь быть услышанным, желавший обоим доброй ночи
Now I lay me down to sleep,
Pray the Lord my soul to keep.
If I die before I wake –
Pray the Lord my soul to take.
Он злился на нее за то, что она плохо знала его язык, и за то, что согласился в порыве захлестнувших его тогда отцовских чувств назвать сына дурацким именем. Он был против ее методов воспитания, как был против всего американского. Говорил: «Ты – единственная американская вещь, которой я не брезгую пользоваться». Она была американкой по отцу, родилась здесь. Ей нравились его чувство юмора и такт. Вспыхивала и укрывалась в их комнате, и еще некоторое время оттуда доносились ее скрипящие матрасными пружинами шаги. Тогда он до утра читал Бену Андерсена. Стасю, без преувеличений, можно было назвать хрустальной. Она и сама себя так называла, почему-то забывая к «крайстл» прибавлять последнюю букву, и везде носилась со своей хрустальностью, но никто ей не верил. Однажды она решила это доказать и шагнула в окно с 24го этажа с малюткой Беном на руках. И действительно, полиция тогда целый день собирала ее хрустальные обломки с мостовой. Малютка же Бен отделался сломанным носом и сотрясением. Выбитые зубы, все до единого, не в счет, все равно они были молочными. Теперь Лис ненавидел ее за то, что вместе со своей хрустальностью она разбила и все остальное: редкие выходные, когда они втроем отправлялись в «Мону Лизу», уютный итальянский ресторанчик – ни он, ни Стася не любили местную кухню, и заходили в японские заведения только бы не слушать истерики Бена, когда, случалось, он простужался и не мог брать взятку мороженым. Бен очень любил смотреть на рыб, выставленных на всеобщее обозрение в большом аквариуме, тут же, в посетительском зале, откуда поварята время от времени вылавливали очередной заказ плоским сачком, разговаривал с угрями, лососями и рыбой-луной, обреченными в ближайшем будущем стать унаги, сяке или фуго; праздники, когда гуляли по Уэно, кормили лебедей и уток. Чопорные токийцы, особенно пожилие, смотрели на шумное семейство с недоумением, но улыбались.
– Кря, – возмущались утки, и отплывали прочь, когда булочки заканчивались.
Потом они все вместе бегали за солнечными зайцами, вспугнутыми с пруда дуновением имбирного ветерка, рябившими мириадами в тени сакур.
После чего-нибудь романтического в «Тохо», восторженно читали Масаоку и Басе, вечера напролет, перебивая друг-друга, взахлеб, сокрушаясь что не могут посещать Парламентскую библиотеку, как это было до Бена.
Летние травы
Выросли выше домов,
Тянутся к небу.
Почти как в далеком 96м, когда он зачитывался Филатовым, Анненским, Соловьевым вместе с Колючкой, в Красном Луче, на Мирном.
Обрывки четырнадцатой сонаты, выскользающие из-под ее пальцев.
Он исчез, когда узнал сколько ей. Никогда бы не подумал: одного роста с ним, уверенная речь, мощная спина фехтовальщицы. Ему почему-то больше всего запомнилась именно спина: мясистая, тренированная. Она бесилась, когда он уделял слишком много внимания этой части ее тела, но сама любила делать массаж. А еще глаза. Ни до, ни после нее не встречал он таких огромных, зеленых, широко расставленных глаз. Звонкая, непоседливая и ужасно любопытная – такой она была на День Независимости, в Парке 1го мая. Оба и предположить не могли, что это их последняя встреча. Они катались на чертовом колесе и она все допытывалась, откуда он столько о ней знает? Номер телефона, возраст матери. Обзванивала всех знакомых. Ни к кому из них он не обращался. Тогда она атаковала пейджер. Ты про меня не забыл? Я здесь, я на земле. Я живая, настоящая. А ты летаешь в облаках. Мечтатель! Он перестал отвечать. Странное I am the devil – было его последним ответом. Heartbreaker. Но он ошибался, когда думал что она до сих пор ненавидит его за жестокость. Он просто остался в ее памяти окутанный ореолом некой таинственности. Ей было четырнадцать.
Цветы для наглых, вино для сильных,
Рабы послушны тому, кто смел.
На свете много даров обильных
Тому, кто сердцем окаменел.
Неужели прошло еще столько же? Si deve suonare tutto questo pezzo delicatissimamente.
Проклятые шаги.
Вчера неожиданно объявился Буддист. Трепался все о том же. Приглашал. Где он сейчас – черт его знает. Забыл спросить. Впрочем, можно узнать, благо, Интернет всегда под рукой. А что если плюнуть на все и к нему? Есть два варианта: небесно-ледяная гладь Кукунора, которой так трудно надышаться с высоты высокогорного храма, соленый зеленый чай с молоком и гвоздикой, коричневый рис в металлической чашке, поющей после еды, доромб, бередящее «ом мани падме хум» и мудрость тысячелетий, проникающая прямо в сердце из древних рукописей на санскрите; или преподавать аборигенам русский где-нибудь в Юньнане, проезжая по ушам на ломаном мандарине юной китаяночке-натурщице, наполнять портфолио свежими текстурами. Легко ли остаться нищим тому, кто был богат? Хвастался, что у него нет проблем, потому что он их называет задачами.
Лис лежал на приятной твердости шезлонга, в зонтичной тени одной из пхукетских гостиниц. Такси было заказано еще вчера, и сейчас ему оставалось только прилечь на дорожку и насладиться последними минутами операционной стерильности умытой террасы |
