Это был август, месяц в котором уже привычно жёлтые поля вокруг нашего города чернеют, месяц дождей и моего рождения. Первого я приехал поездом с номером, который я не запомнил, в Москву. Было сыро и пасмурно. Так же сыро и пасмурно было в моей душе, изорванной в клочья безумными днями Крыма, ночами Крыма, выжженной солнцем, духотой и пробками Киева.
В метро было также грязно, как и возле вокзала. Так же как и возле вокзала сновали сумки, большие и маленькие. Двери открылись. Душа ликовала. Двери – открылись, а не вiдчинились. И станция была следующая, а не наступна. И вообще станция.
На Щелковском в зале духота и столпотворение. Суббота и все спешили из Москвы, кто-то навестить своих родных, другие навестив своих родных. Малая стрелка часов перешагнула линию полудня. В Вашингтоне шесть утра и дворники вышли мести улицы.
Автобус курил, дымил и ужасно спешил на юг в лесостепи и тартарары. Реки, то одни, то другие, километры дороги, всё это, и ещё больше, пропало. В городе было тоже пасмурно и ещё более грязно. Но здесь я знал каждый дом и мог сосчитать окошки, в которых по вечерам жёлтыми огнями горит свет и для меня. И мои скоро для кого-то загорелись ровным электрическим волшебством.
Спина ныла, устав тащить большую красную сумку, набитую всякими причиндалами и вещами. Хотелось спать, тепла, есть, пить, жить. Но больше всего спать. Кто-то, но уже давно не я, завернулся в зелёное верблюжьей шерсти одеяло и заснул.
Он проснулся от того, что в дверь постучал вечер и старый его друг. Друга звали месяцем и тот, обычно не дождавшись ответа, заглянул в окошко, как всегда он это делает, сгорбился своим жёлтым тельцем и стал мечтать.
Мечтал он о дне, когда достанет, наконец, с неба звезду и подарит её, чтобы его давний друг стал счастлив. Счастье тоже о чём-то мечтало, но, в конце концов, забыло о чём.
Спать больше не хотелось. Сонно потянувшись, кто-то пошёл на кухню и сделал себе чаю. Тихо было и было темно. Наступило завтра.
Первые дни месяца спешили сгинуть в бездне памяти. Все в делах и без единой минуты покоя. Он находил себе время лишь на закаты и на то, чтобы бежать вдоль сонной, тягучей, заросшей водорослями и милой реки.
На третий день пошёл дождь. Из нависшей пелены рвались на землю молнии и капельки влаги. Мок урожай, дороги покрылись мутными лужами и потоками. Улицы покрылись пальто и запестрели зонтами.
Встречу отменять не стоило. Они любили дождь, я тоже люблю дождь, в такие минуты хорошо пишется, плачется и дышится. Вот и сейчас дождь.
На часах восемь, жёлтая рубашка, тёмно-синие джинсы и чёрные ботинки одеты, последние штрихи поправлены. Вечер опустился фарами машин и фонарями. По-прежнему грязно. Дождь уже как два часа кончился.
Два раза повернуть и проверить дверь, и квартира опустела, оставив холодильнику и лёгкому ветру за окном обязанность делать хоть какой-то шум.
Поле было пустынно, впереди маячили звёзды однотипных домов микрорайона. Мимо них и к перекрёстку, где слева тянутся домики, стоит заправка, а слева унылый вид заводских труб и построек.
Потом идти. И считать удары сердца, чтобы не сбиться и не упасть. Умолять о ещё минутке всех Богов и чертей. Наобещать сотню своих душ – не жалко. Забыть всё и самое важное особенно. Потом вспомнить. Мяться... И не решиться. А ведь всё и так и давно и всем известно.
Вспоминать, вспоминать утопая в черноте уже ночи, вспоминать под струями прохладной воды душа, вспоминать в тёплой постели за книгой.
Вспоминать её руки, глаза, волосы, кожу, и всё, и всю её вспоминать. И любить. И думать лишь о завтра, об этом слове, дающем надежду и спасение.
А дни всё бежали. Встречи, встречи, встречи. Лишь ими жил те дни он. Заброшены были дела, планы, проекты, книга и обе музы отправлены на дальнюю полку, к большой ракушке и копилке.
Выглянуло солнце и днём стало невыносимо жарко и душно. Вечером город прохаживался по улицам, устав от забот. Было уже двадцатое.
У них не было изменений. Те же встречи и всё о старом и всё по-старому. Им было просто хорошо рядом, но сердце тревожно ныло, и камень на душе всё увеличивал свой вес.
Разонравились звёзды и дожди, и даже река, так спокойно и тихо принимавшая его, усталого, раньше, теперь стала быстрее. Или это лишь казалось, нельзя знать. Только весь проржавелый мост качался над ней, слегка поскрипывая, и плыло над ней вечное небо.
“Алёна” - звал он во сне, днём же иные имена заставляли его сердце выплясывать бешеные ритмы народов Африки. Душа двоилась и грозилась разорваться на две части. И всё вертелось в голове “успеть бы”.
Успел. Но забыл слова и не знал, что сказать. Она была великолепна, словно вылеплена из чего-то несвязанного с нашей маленькой планетой, из чего-то небесного.
Нет, всё таки знал, но не мог оторваться, и не мог остановить время. Две части души раскололись на осколки и слились в одно целое. И это целое отдало всё себя любви.
Шестнадцать лет это время, когда хочется всего и тут же, и больше всего любви. Но он готов ждать, даже год и даже целую вечность. Оставалось малое.
Тридцать первое. В этот день всегда идут дожди, дожди шли и тогда. Утро задалось туманным, и рассвет холодно и безразлично оглядел крыши домов и улицы, полные молочного дыма. Зевнуло солнце и скоро тучи укрыли его.
Он встал рано и сбежал от поздравлений, скрылся в чёрной кожаной куртке и грибном поначалу дожде. Сел и укатил, туда, где ему бы хотелось быть целую вечность, и эта вечность должна была начаться.
Много слов, слишком много слов, и много лета, и мало тепла. Но всё всегда окупается одной вечной и великой, и красивой, и жестокой, и самой волшебной фразой. И вы её знаете.
Это был август, месяц в котором щедрая природа воздаёт человеку за труд, месяц холодных рассветов и звёздных ночей. Он закончился и теперь уже жёлтые листья под ногами, и стоит сентябрь, и самая прекрасная девушка на свете любит и ждёт меня.
Он ушёл и через год придёт снова, а пока мы верим в то, что расстояний нет, и ждём каждой субботы. И по-прежнему любим дождь.
Новофёдоровка, Крым
12 июля 09 |
