В этот день тётя Клава, как её звали соседские дети, бегала по различным инстанциям. Нужно было собрать необходимые бумаги для защиты своего Ванечки. Солнце пекло растрескавшийся асфальт улиц, золотило загаром шеи, руки, лица, вызывало пот, жажду и ужасную сонливость. Стоял июнь во всей его зрелой силе.
В библиотеке, куда пришла к своей давнишней знакомой Клавдия Семёновна, было наоборот прохладно, и разогретый на улице человек вполне мог замёрзнуть. У дальнего стола полная женщина ругалась по неведомому поводу своим низким, почти мужским голосом. Старая подруга, немного сжавшись, будто пытаясь спастись от такого давления, сидела на старом деревянном стуле за стендом, посвящённым какому-то местному «выдающемуся литератору».
Она улыбнулась, увидав знакомое лицо. «Ну что, давай я тебе отксерю твои бумаги, ты погоди только, садись. - затараторила она – Вишь, пришла из администрации, говорит, что дотации снижаются, значит от выписки чего-то придётся отказаться»
Подруга тёти Клавы была худенькая и жилистая пожилая женщина лет пятидесяти. Лицо её было покрыто слабыми морщинами. Её руки быстро и уверенно что-то отмечали в бумагах.
- Я же вам говорю – никому не нужен этот ваш «Советский спорт», кто его сюда придёт читать? – два-три старика.
- Тут и молодые приходят, и старики. А откажемся мы от этой газеты, потом от второй, так и никто к нам даже не заглянет.
- Я вас предупреждаю ещё раз – если вы не уложитесь в новую сумму, будете оплачивать из своего кармана.
Часы на стене громко тикали. Время приближалось к двенадцати. Когда единственный уничтожитель покоя этого места покинул помещение, стало тихо. И сонно. Жужжал старенький ксерокс, подаренный городом около десяти лет назад, и к настоящему моменту уже слабо работающий. Тётя Клава погрузилась в свои мысли. Сегодня нужно лечь пораньше, завтра утром ехать к сыну в другой город, а электричка всего три раза ходит в день.
Когда она пришла домой, опять заныло материнское сердце. «Посадят, дурака, ей-Богу, зачем же он с ними связался…» - начала причитать, через слёзы выдавливая слова старая женщина.
Скоро её причитание сбилось на несвязные выкрики – «Куплено!», «А сам то!», «Эх, на кого же он меня оставляет», «По стопам отца, дурня, пошёл» Она замолилась. Яростно, фанатично, как только молятся люди, доведенные до отчаянья судьбой, ищущие своего спасение в великом Боге, милостивом и могущественном.
Богоматерь по-прежнему гордо чуть приподнимала свой тонкий греческий нос, а младенец… Младенец добродушно смотрел куда-то поверх, куда-то сквозь. Тётя Клава пошла за сердечными.
Солнце уже тянулось к вечеру, но жара не спадала, она становилась сильнее и эта тягучая духота наполняла, будто смолой старый бревенчатый домик. На улице пели птицы, так весело и беззаботно, как и всегда. «Ванюша всегда подбегал к матери раньше и спрашивал – а что это за птичка поёт? – вспоминала Клавдия Семёновна – а я так уставала, так уставала. Где же я тогда работала? А, точно, на ковровой. Да, также птички пели. А вот Ванюша, Ванечка не тот…»
Потом мысли старой женины спутались, она всё вспоминала последнюю встречу с сыном. Как он курил, как он говорил. Не по-домашнему. А уже казённо, тюремно, так обычно разговаривал его отец. И всё же. Какие у него голубенькие глазки!
Ночь была, но сон был беспокойный. Тёте Клаве снился следователь – строгая сорокалетняя женщина. Потом Ванечка, а на руках у него Христос. И кричал младенец – «Продано! Продано!», заливаясь то и дело ребячьим, точь-в-точь какой был у Ванюши, смехом.
Луна хищным глазом рыскала по улице, выхватывая их темноты старые дома, хитро улыбаясь, будто делая какие-то коварные замыслы. К утру небо покрылось тучами, поднялся сильный и прохладный северо-западный ветер. Когда восток зарозовел, уже шёл мягкий и ровный дождь. |
