Ужин прошел весело – они много ели, еще больше пили, клялись друг другу в верности до гроба, и теперь уснули, прямо в саду, под пьяные разговоры о прекрасном будущем, что вот-вот наступит. Уснули все двенадцать, а вот тринадцатому не спалось. Он бродил по саду, осторожно переступал через спящих, иногда останавливался, чтобы вглядеться в чье-нибудь лицо. Он был абсолютно, до обидного трезв – никогда не пьянел, такое вот было у него удивительное свойство. Приятели шутили – и шутка эта уже набила оскомину – мол, вино в его руках превращается в воду, а лучше бы наоборот. А ему хотелось бы напиться, опьянеть именно сегодня, чтобы не думать, не ощущать – всей кожей, каждым волоском на ней, – приближающуюся беду.
Тревога была разлита в ночном воздухе, и он не понимал, как остальные ее не чувствуют. Грядет нечто, не сулящее добра ни ему, ни этим двенадцати. Кто-то привел беду.
Этот? Он остановился рядом с мужчиной, чьи черты, казалось, были высечены из камня. Только не этот. Силен, как вол, так же глуп, но предан. Первым полезет в драку, случись что, и это плохо. Другие разбегутся, спрячутся, сделают вид, что ни при чем, а этот тупо полезет драться. Остановить. Этого – остановить. И еще мальчишку. Тринадцатый перевел взгляд на лежащего неподалеку юношу, тот единственный спал беспокойно, метался. Мальчишка, идеалист, стыдно, как же стыдно, что втравил во все это ребенка. Кинется в бой, погибнет ни за что, а брат – вместе с ним, даром, что старший. Тринадцатый вздохнул, наклонился, поправил кусок парусины, укрывавший юношу и спящего рядом с ним мужчину постарше. За этими тремя придется присмотреть, остановить, если что.
Тремя? Нет, четверо здесь таких. Преданных. Как он мог забыть? Тринадцатый втянул ноздрями воздух, и двинулся в дальний конец сада, откуда пронзительно тянуло благовониями. Там спала женщина, единственная среди тринадцати мужчин. Спутанные грязные волосы источали пронзительный запах ладана и мирры. Дуреха. Помчалась за ним из-за случайно брошенного ласкового слова. И теперь тоже пропадет – вместе со всеми. Она сегодня держалась дольше других, старалась не заснуть, сидела у его ног, заглядывала в глаза, как будто он что-то мог ей дать. А он пустой, полый внутри, он высосан до дна. Высосан этими двенадцатью, с их детской жаждой чудес. Этим огромным городом за оградой сада – с его не менее детской жаждой развлечений. Но сильнее всего его опустошили небеса над головой, которым все равно – кричи в них проклятья или шепчи молитвы, они с одинаковым равнодушием поглотят все, оставив лишь звенящую, щемящую пустоту внутри. И не дадут ответа.
А ведь когда-то он знал, что на небе живут ангелы. Мама говорила ему: «Тебя принес ангел», и роняла первые зерна веры в собственную исключительность. Отец обильно поливал эти зерна, рассказывал, что род свой они ведут чуть ли не от царей. Читал ему, совсем ребенку, Книгу, учил разбирать и толковать ее, и все ради глупых родительских амбиций, ради того, чтоб в день, когда он, тринадцатый, войдет в возраст мужчины и впервые прочтет Книгу перед народом, все удивились бы и поразились недетским его толкованиям. Так и было, а как иначе – если отец заранее натаскал его, и среди соседей прошел и укрепился слух о его исключительности.
Ребенком, да и подростком, он все ждал, что небеса призовут его, ведь ради какой-то великой цели родился он таким исключительным, но небеса молчали. Он ушел из дома, бродяжничал, менял города и учителей, а небеса молчали. Он ушел в пустыню, играл в аскезу, выжил, приобрел почти звериное чутье на опасность – небеса молчали. Он ударился в гордыню, с помпой въехал в Город, читал проповеди невесть о чем, оброс учениками – небеса молчали. К нему приходили люди, утверждавшие, что был им глас и знамение о том, что он – новый мессия, но, значит, небеса говорили с кем угодно, только не с ним. Вот и сегодня, чувство опасности исходило никак не с небес, откуда-то извне, возможно, из Города за оградой.
Он прошел почти до выхода из сада, где спал еще один из двенадцати. Вгляделся. Неужели этот? Плохо, совсем плохо. Большая подлость, как и большой подвиг, требуют немалой внутренней силы, а в этом нет силы, нет. Если предатель – этот, он же сам не выдержит угрызений, пойдет и повесится на первом же дереве. И на совести тринадцатого окажется еще одна погубленная жизнь. Погубленная в его бессмысленной битве с безмолвными небесами, которую он ведет ради того, чтоб услышать если не глас небесный, то хотя бы проклятие, да что угодно – лишь бы услышать, лишь бы понять, что там не одна бессмысленная, беспощадная пустота.
Тринадцатый вздохнул, и уже ни на что не надеясь, поднял голову вверх. Вгляделся в уже гаснущие звезды. Прошептал: «Ну, может, закончим со всем этим?»
Первый рассветный луч осветил горизонт. Фигура спящего у входа в сад мужчины зашевелилась, он, похоже, и не спал вовсе. За оградой сада раздался невнятный шум, звон металла о металл – кажется, кто-то достал меч из ножен. Стараясь двигаться как можно тише, Гефсиманский сад окружали люди, посланные первосвященниками схватить некоего Иисуса Назарея. |
