Она влезает в узкие джинсы, одергивает майку, и в моей голове с дотошностью пресловутой китайской капли, бьющей по темечку, зудит только одно: я хочу впиться в ее крутые бедра пальцами, губами, зубами, я хочу разгрызть ее тонкие ключицы, как голодная собака сахарную кость. Я хочу любить ее и трахать, вынимать из нее всю душу и заполнять собой все ее тело, пока она не взорвется ошметками шелка, из которого, как мне кажется, она сделана внутри, и который обволакивает меня, когда я вхожу в нее.
Я помню, как год назад, летом, мы сидели на какой-то крыше большой разношерстной компанией и пили французское вино, бочонок которого пижон Додик привез каким-то хитрым образом из Франции. «Это Кира», - сказал Додик, величественно указывая окольцованным перстом на девушку, сидящую по-турецки возле какой-то трубы, - «ебабельна, господа, но душа – потемки». Кто-то саркастично хмыкнул. «Сильфида», - ни к селу ни к городу добавил Додик, и затем обернулся ко мне, - «самые сладкие пяточки, шер ами, самые сладкие».
Додик всегда косил под изысканного извращенца. Под фетишиста, под «нижнего» БДСМщика, под бисексуала – в общем, под все, что ему было недоступно (по крайней мере, было принято так считать). Никто не знал, чем живет этот псевдоаристократичный пошляк, но в каждой компании он был неформальным лидером, особенно по части всякого разврата, излишеств и сводничества. Его рассказываемые вкрадчивым шепотом истории о «дамах» были для нас коронной развлекухой. Видать, мой голодный вид, вызванный долгим периодом добровольного заточения в мире печатной машинки и крепкого кофе, спровоцировал его показать мне девушку с отрешенным взглядом. Я тогда был романтиком, мне казалось, что я Поэт, который по умолчанию должен быть полуголоден, недотрахан, одет в джинсы, тертый пиджак и шарф, близок только с печатной машинкой (комп – это пошло) и слегка не от мира сего. В общем, типичный собирательный образ таинственного ботана от мира искусства. Полный кретин. Декадент-няшка. И с Кирой Додик угадал.
Помню, как все разбредались кто куда, а мы втроем – я, Додик и Кира - отправились в «обитель зла», т.е. к Додику, догоняться коньяком. В общем, вели себя достаточно пошло. Додик, поглядывая на Киру, шутил на эротические темы, а я наливал. Через некоторое время, окончательно оборзев после всего выпитого, я резким жестом перетащил немногословную Киру к себе на колени и чуть не протрезвел, почувствовав, как тепло у нее там, в том месте, которым она прижималась к моей ноге. Додик завис, уставился на мое лицо, нервно поиграл желваками и с демонической улыбкой обратился к Кире: «Сегодня ты пойдешь с ним…». «Ладно», - как-то предательски просто согласилась Кира, и я понял, что дни мои сочтены.
Ко мне мы шли молча. Вошли в квартиру, я закрыл дверь… Она посмотрела на меня и спросила: «Ну?». «Что – ну?», - как идиот прохрипел я. А она просто взяла меня за руку и повела. В кухню, потом в комнату, подвела к дивану, потом к письменному столу, потом к креслу, продуманно заваленному книгами, потом снова к дивану. «Водить бычка - так, вроде, это называется», - думал я, но внезапно почувствовал, как меня тащат вниз, на пол. Я молча уселся спиной к дивану на ковер и вытянул ноги. «Сейчас…» , - прошептала Кира и медленно села на меня сверху, – «слушай. Слышишь, как шумит море?», - и сделав ладошки «лодочками», прижала их к моим ушам.
Кажется, я разорвал на ней все. Рубашку, застежку лифчика, даже пуговица джинсов со стуком улетела в какой-то пыльный угол. Я не мог ее просто раздеть, мне казалось, что если я хоть секунду помедлю, то взорвусь, лопну, разойдусь по швам, умру от удушья, от желания, от ощущения того, что пока я в нее не вошел, эта женщина для меня по-прежнему недоступна. Я не знаю, как я снял свою одежду, я помню только, как стоял над ней, распростертой на полу, на коленях, и дрожал всем телом, как охотничья собака, которую вот-вот спустят с поводка. Я не мог поцеловать ее или прикоснуться к ней, мне было нельзя, она была еще не моя, я не видел ее тела, я только чувствовал, что мне надо туда, вниз, где тепло, где плещется море и живет женщина. Я вошел в нее и заорал, словно оторвал от запекшейся раны присохший бинт, с болью, но и с прохладным облегчением. Мне казалось, я сломаю ей хребет, вывихну ей бедра, порву ее к чертям – но я не мог остановиться, быть нежнее, медленнее, легче, я оперся локтем на пол, завел свою руку ей за шею, и держал ее, прижимая к себе, и когда она вдруг выгнулась и закричала, я потерял остатки самообладания, и в едином оргазме с ней проклял все, что было в моей жизни до этого дня.
А потом раздался звонок в дверь. И стук. «Эй, вы, я знаю, что вы здесь…», - пьяно орал в подъезде Додик. Я не стал одеваться, я просто пошел открывать.
«А-а-а-а, краса-а-авчик, мон шери…Я тут зашел спросить… Ну как она тебе? Вкусно?...», - Додик пошатывался в коридоре, упираясь задом в стену и показывая пальцем на меня, голого, мокрого и нервного. Бешенство накрыло внезапно, как слишком сильный героин, как приступ кашля, как атомный взрыв. «Пяточки, твою мать?!?... Пяточки, сука?... Сладкие пяточки??», - выплевывал я ему в расползающееся лицо и бил, бил в худой живот и в подбородок. Додик квакал, брызгал кровью из разбитых губ, и мешком дергался под моими кулаками. – «Она моя, падла, понял, она моя, моя, моя!!!... Она моя!...»
Задыхаясь, я опустил руки. Додик сполз на пол. Я не знал, что мне делать дальше. В комнате Кира, на полу – пьяный избитый Додик, в голове каша и голод по телу, которое я даже не успел рассмотреть. «Вали нахуй отсюда», - прошипел я и легонько пнул Додика ногой. Додик поднял глаза. В глазах светилось веселье. «Га, га, га, га…», - Додик изобразил смех Тайлера из «Бойцовского клуба» и начал подниматься. «Пиу!...» - пытаясь встать на второе колено, он щелкнул пальцем по моему болтающемуся члену.- «Сударь, да вы та еще истеричка…». Я молча распахнул дверь.
«Я не спала с ним», - лениво сказала Кира, когда я вернулся в комнату.
«Как все стереотипно», - думал я, лежа на полу рядом со спящей Кирой. Печатная машинка, книжный шкаф, полузадернутые шторы, обнаженная муза одинокого поэта, спящая на полу в томной неге. У музы длинные ноги и восхитительная грудь. А одинокий поэт мыслит шаблонными фразами. И у поэта встает. И поэту плевать на шаблоны. Потому что поэт – самец. И самец хочет эту женщину. Хочет сильнее, чем висящий на одной руке на краю пропасти человек хочет жить. И ни одна тварь не имеет права говорить о ней до тех пор, пока я могу обладать ей.
Я до сих пор ненавижу термин «предварительные ласки». Я не раз оставлял на ней синяки и царапины, я не могу просто целовать это тело, я не могу не пожирать ее, я тупею и немею от вкуса ее кожи, мне хочется сжать зубы на ее сосках, вогнать пальцы ей под ребра, проникнуть в нее как можно глубже, достать рукой снизу до ее сердца, я бесконтролен, когда она кричит от наслаждения, я сам начинаю кричать, я кончаю, не входя в нее, когда вижу, что она открыта, что она позволяет себе быть моей, не сопротивляется, не терпит, а просто щедро кормит меня своей плотью, как мать, грудь которой переполнена молоком, кормит свое новорожденное дитя. Когда она первый раз обхватила меня ртом, мне казалось, что я кончу кровью – столь острым было ощущение ее плывущего языка, скользящего по моей коже. Я смотрел на ее голову, которая мерно двигалась вверх-вниз, мои ноги сводило судорогой от желания сплести их у нее на спине, и когда она вонзилась ногтями в мои бедра, я взорвался у нее во рту, и этот оргазм длился дольше, чем целая жизнь.
Печатная машинка уже год накрыта чехлом. Шарф выброшен. Поэт превратился в животное, терзаемое страстью и насыщаемое выбросами спермы. Вчера кто-то сказал мне, что Додик ушел из старой компании, уже около года как совсем охладел к женщинам, и завел серьезный роман с каким-то экзотическим юношей – мол, «не могу позволить себе такую слабость, как питать слабость к слабому полу». Мне плевать. В моей комнате одевается Кира. Она влезает в узкие джинсы, одергивает майку, и в моей голове с дотошностью пресловутой китайской капли, бьющей по темечку, зудит только одно: я не доживу до глубокой старости. Я просто вскрою себе вены через секунду после того, как пойму, что больше не могу заниматься сексом с этой женщиной, о которой, кстати, я до сих пор почти ничего не знаю, но которая позволяет мне входить в нее, когда я захочу, и только это напоминает мне о том, что я живой человек из плоти и крови, которая все еще циркулирует и устремляется туда, куда велит ей сама природа. |
