Мельтеша, переставляя буквы, торопливо говорит с тобой белый свет, недоуменье в кубе, общих мест рассыпанный набор. Вот бы знать бы, что же означает эта непрожеванная весть, мотыльковый оттиск на сетчатке, снов вагонных зыблемая взвесь?
Это как средь шумного вокзала вдруг притершийся заподлицо, в деланном страдальческом оскале исказив опухшее лицо, к рукавам надолго прилипает и мычит – тональность ре-минор – профессиональный пролетарий, слепо-глухо-в общем-то-немой. Что он липнет и в ладони тычет карты-календарики свои, что нам за печаль, какая притча – ты как хочешь это назови? Чувствуешь подошвами ботинок, как перрон легонечко знобит... Просьба провожающим покинуть, просьба отъезжающим забыть.
Или вот, как в перегонном кубе, четверо в натопленном купе изнывают от тюремной скуки вкупе со сканвордом и тэ пэ. Это ничего не означает, кроме некой странности, что мы здесь сидим за коньяком и чаем и куда-то мчимся среди тьмы – кто лицом, а кто, простите, задом повернувшись к собственной судьбе, между адораем и райсадом, от себя везем себя к себе.
Ночь истлеет – позже или раньше, и глядишь, за шторками возник белый день, еще полупрозрачный, лучший в мире полупроводник. На лицо суровый, но хороший (хоть черты не разглядеть в упор), он предложит тормозок дорожный, странника лесковского набор – наблюдений пристальных, горячих, радостных взволнованных замет, разных неизвестных-предстоящих, всяких общих и чудесных мест.
