Я собирала мозаику: схватка с большим куском неба – голубым, с маленькими белыми пятнышками – отняла у меня почти час, теперь же я занималась головой тигра, лежащего на траве. У него были большие глаза – глаза не хищника, но несчастного большого чудища. Такие глаза можно найти в мультиках: чудовище, влюбленное в красавицу, огромный медведь – только добрый, наш медведь, - глупый великан: все они хорошие, грозные. Магия слов: своих мы называем разведчик, чужих – шпион. Своего медведя мы назовем грозным, другого – злым и страшным.
Но я тогда не знала всего этого волшебства. Мне полагалось собирать голову грозного тигра, этим я и была занята. Думать было рановато.
Мама подошла ко мне и, положив руку на плечо, сказала:
- Настенька, нам нужно идти.
Я покорно пошла за ней в прихожую. Мама надела на меня куртку, повязала шарф – в очаровательной родительской манере: вокруг шеи в два оборота. Меня, как настоящую заключенную, вывели на принудительную прогулку, сохранив из личных вещей только куклу Лолу, которую я крепко сжимала в левой руке. Правой рукой я держала мамину ладонь.
Мы шли по улице. Крепкий, сбитый в вату снег скрипел под ногами. Белое солнце каталось по небу – медленно, тогда я даже и не знала, что оно катается, думала: просто висит, а, оказывается, ползет с востока на запад, с запада на восток. В школе, через несколько лет, мне объяснят, что белый свет, преломляясь, раскладывается в спектр – белый цвет состоит из множества других: ярких, живых, интересных. Тогда же, на улице с мамой и Лолой, я думаю о том, что не люблю зиму, потому что она черно-белая. В свете зимнего солнца все становится блеклым. Даже слова, произнесенные на морозе, становятся ледяно-звонкими. Сказанное летом отдает зеленью лесного шепота, голоса приобретают бархат и полноту, сказанное зимой выходит из ящика-резонатора: кричит, звенит, режет тишину. Вывески на улице – блеклые. Цветные машинки мальчишек – и больших, и маленьких – блеклые. Мама – блеклая. Я – бледная, даже голубой цвет в глазах становится водянистым, как будто подергивается коркой льда.
Мы пришли к дому моей прабабушки. Удивительно, что конвоир не сообщил ничего о пункте назначения раньше – я была уверена, что это очередная бесцельная прогулка, на которую я, как ребенок заботливой матери, обречена.
Дверь мама открыла сама, не позвонив, не постучав. Мы прошли в прихожую. Мама сняла с меня куртку и, посмотрев на Лолу, предложила оставить ее здесь. Я наотрез отказалась. Мама проявила настойчивость, но меня нельзя было переспорить: осознав, что от меня что-то требуют, я могу уступить только после демонстрации пораженческих настроений в стане противника. Такой уж у меня характер.
Мама, непонятно как проводившая меня в комнату прабабушки, оставаясь все время у меня за спиной, сказала:
- Бабушка, мы пришли.
Из кровати донеслось странное, едва ли человеческое хрипение. Треск и кряхтение ломались, как мальчишеские голоса в раннем пубертате: то высокие, то низкие тона. Наконец, прабабушка сказала:
- Пускай Настенька ко мне подойдет.
Я оказалась у самой кровати.
В комнате было очень холодно, горела одна лишь лампа у изголовья кровати – углы оставались темными. На тумбе стояла тарелка с тушеной капустой. Запахи еды – акцент и доминанта комнаты. Я до сих пор не могу переносить тушеную капусту: ее запах для меня – запах смерти.
Прабабушка, подняв голову, сказала, что у нее есть для меня кое-что. Это что-то она сделала сама. Обученная некоторым деталям скромного поведения, я не стала кричать: «Что это?!», хотя очень хотелось. Я смиренно опустила голову, решила, что здесь у меня реплики нет, пока что роль немая.
Она протянула мне куклу: желтоватая, из грубой ткани, рот чуть обозначен – совсем не такой красивый, как у Лолы, - что уж говорить о том, что петь эта штука не умела, равно как и хлопать глазами.
Я держала Лолу. Я не знала, что делать. В старческой руке, протянутой, как на картинках, которые я еще только увижу – «Помогите старикам!», «Завтра международный день пожилого человека» и «Узница-Европа радуется своему освобождению» - зажата странная, ничего не умеющая кукла. Я должна отказаться от Лолы. Или обидеть прабабушку, которая так старалась для меня-дурочки.
Предать Лолу я не могу: она своя в доску, она со мной воровала конфеты, прятала мамин ежедневник, чтобы хоть ненадолго задержать ее дома. Отказать бабушке нельзя: она пекла чудесные пирожки! Такая добрая – тогда я не способна была назвать ее тонко чувствующей женщиной, даже оценить по достоинству того, что она для меня сделала, и того не могла – как же я…
Жизнь – желчная старушка, участница штурма Зимнего. Ей есть, что рассказать нам, но своими секретами она так просто делиться не захочет: сначала нужно спросить у нее про артрит, потом покритиковать капиталистов на пару, обнаружив поразительное единство взглядов, а уж затем – совершенно не торопя – подвести к рассказу о волнующих нас вопросах. И говорить она будет загадками, освещая не героев, но их тени, и как понимать ее метафоры - никому не известно.
Каждый будет толковать их по-своему.
Я не могла решиться. Я, как будто бы застывшая, ледяная девочка у дворца Королевы Нарнии, замерла, чуть протянув руку прабабушке.
Жизнь бросила мне пятилетней вопрос. Свое тотальное – вот он, апокалипсис! - неумение решать загадки судьбы я обозначила еще сопливой девочкой.
Я расплакалась и убежала. По пути, споткнувшись о торчащую паркетную доску, уронила Лолу. Забежав в другую комнату, отдавшись слезам, я стала оплакивать и несчастную страшную куклу, которой так не повезло в жизни, и Лолу, которую потеряла в боях.
Мама зашла через пару минут.
Прабабушка умерла с моей куклой в руках. |
