Двери с грохотом захлопнулись за Серегой, он помчался по лестнице вниз, теряя тапочки, на ходу напяливая куртку и с всхлипыванием бормоча что-то несуразное. Вылетел на улицу, побежал было к автобусной остановке, хлопнул себя по лбу, свернул в соседний подъезд, с криками выскочил оттуда, догоняемый весело лающим Герцогом, здоровенным догом, явно сорвавшимся с поводка, знающим, что непременно будет наказан и потому бесшабашно теперь радующимся жизни на полную катушку, за будущее наказание. Совершив сложнейшую хитроумнейшую петлю по двору, Серега вновь направился к подъезду, но столкнулся в дверях с Луизеттой Никаноровной, хозяйкой Герцога, дамой солидной, в соболиной шубе, в очках с толстенными стеклами, с крокодиловым ридикюлем в левой руке и герцогским поводком в правой. Серега стоял и полминуты в сотый раз слушал ее нотацию-по-поводу-того-что-Серега-уже-не-мальчик-и-ему-давно-пора-взяться-за-ум-и-давно-следует… Серега выпучил на Луизетту Никаноровну свои прозрачно-зеленые глаза и заорал:
-Вы тут меня жизни учите, а моя Машка повесилась! Пустите, я звонить бегу!
- Милицию? Морг?! – заквакала Луизетта, но Серега не стал ее слушать, прошмыгнул мимо в подъезд. А дама в соболе была тут же самым грубым образом свалена в сугроб Герцогом, рассчитывающим эффектно опрокинуть туда Серегу, но не подрассчитавшим маневр. Герцог понял, что от жестокой порки его не спасет даже самое наипримерное поведение и потому понесся прочь со двора, гонять кошек и клеить дворняжек. Луизетта барахталась в грязном сугробе и тщетно призывала Михала-дворника. Михал-Дворник сидел у себя в дворницкой, куда влетел задыхающийся Серега:
- Михал! Машка моя.. это… скорую! – но слов не было, они встряли в горле вместе с холодным воздухом, поэтому Серега ткнул пальцем в телефон и выдохнул:
- Позвонить надо!
- Надо – звони! – Михал подвинул было парню аппарат, но руку с трубки не снял, а произнес, медленно отцеживая слова, перемежая их выдохами вонючего дыма:- Звони! Только зачем… (Михал выпустил едкую струю махорочного дыма огромной самокрутки)… скорую?
- Машка же… это… тово.. – Серега пытался снять трубку, но Михал держал ее по-хозяйски крепко, не отпускал, - повесилась Машка моя… Скорую надо… Спасать…
- Ясно (Пххххххх, глаза закатил к обшарпанному потолку), а зачем спасать-то?
- Дак она же… - Серега аж онемел от нелепости вопроса, - она же… Я тронул ее, а она это… теплая еще… Скорую надо!!! – и попытался отобрать трубку у дворника.
- Я и говорю: раз теплая еще, так зачем скорую? Ты подумай, сколько проблем сразу решится? ! – и посмотрел на Серегу опытным глазом змея-искусителя. – Все скандалы, разборки, ревнивые истерики, - все сразу само собой и разрешится! А?
Серега не знал, что ответить этому бесчувственному человеку, который так нравился Машке за лопатообразную бороду, могучий торс и басистый гудящий голос. Если бы она слышала его слова, небось перестала бы так нахваливать этого гада. И Серега взялся за дело неблагодарное: он стал увещевать Михала, что Машка – луч света в серой жизни, что все скандалы и проблемы – мелочи, что главное, что он, Серега, и Машка души друг в друге не чаяли, что она такая добрая, такая хозяйственная, такая замечательная…
И тут в дворницкую торжественно, как «Титаник» в порт, вплывает Луизетта Никаноровна в мокром соболе и заляпанных грязным снегом очках, совершенно неинтеллигентно перебивает Серегу на полуслове и начинает взывать к михаловой совести, видимо, не подозревая, что такая вещь, как совесть, дворникам по должности не положена и наличие ее – просто реликвия, подлежащая хранению в Кунцкамере, а прямому использованию в михаловой дворницкой. Луизетта возмущенно отчитывала Михала, так же, как читала проповеди нашкодившему Герцогу. Дескать, культурной женщине невозможно докричаться до дворника, «не исполняющего свои прямые снегоуборочные работы» (цитата) И. дескать, некому было помочь ей, культурной полной женщине, выбраться из отвратительного грязно-снежного месива. Серега хотел было воспользоваться заминкой и позвонить, но Михал слушал мокрую даму вполуха, сосредоточив все внимание на телефоне. Серега не выдержал и рявкнул на Луизетту (второй раз за день!):
- Это вы – культурная женщина?! Вы меня перебили, не извинились и не даете позвонить.
Тут дама заметила и Серегу, зрачки ее глаз за толстыми стеклами очков сузились от злости и она ответила:
- А с лгунами я вообще не разговариваю! Вы, молодой человек, уже не мальчик, вам давно бы следовало остепениться, а вы все портвейном да малеванием балуетсь!, хотя вам давно уже…
- Когда это я вам врал?! – возмутился Сергей.
- А вот, десять минут назад вы крикнули мне, что ваша жена изволила повеситься, а пять минут назад она изволила призывать вас с балкона обедать! Когда вы поймете, что в вашем-то возрасте нужно…
- Теплая еще была, говоришь? – спросил Михал, - я всегда говорил, что женщины живучи, как кошки. Видно НЕДОВЕСИЛАСЬ, да из петли и вылезла. А ты «скорую» вызывать собрался!
А Серега даже не знал, что и сказать. Что произошло, он еще не понял. Придя домой после трехдневной отлучки, соображая, как бы что наврать Машке поправдивее, он переобулся, снял куртку, вошел в комнату и обалдел: Мария висела в петле, закрепленной на турнике в дверном проеме. Он увидел вывалившийся язык, фиолетовый от прилившей крови, покачивающиеся стройные беспомощные ноги, она как-то подергивалась еще, видно, только что, услышав открывающуюся дверь, толкнула стульчик, валяющийся здесь же, и повесилась. В полной прострации Серега подошел к ней, тронул зачем-то ногу, почувствовал тепло и сорвался за помощью (оставив жену в петле!). КАК могла Маша оказаться невредимой настолько, чтобы звать его к обеду – не понятно. И Луизетта Никаноровна, самым коварным образом воспользовавшись его молчанием, упоенно отчитывала его, костеря разве что не нецензурными выражениями. Серега медленно развернулся, отпихнул мокрую интеллигентную даму, взглянул на нее мимоходом, ничего не увидел и вышел из двроницкой.
Герцог сидел у подъезда и ждал наказания. Он направился было к вышедшему Сереге, но, увидев пустые глаза молодого человека, отошел в сторону, услеся рядом с ямами, оставленными в сугробе телом хозяйки, тяжко зевнул и уставился на двери в ожидании Луизетты Никаноровны.
Серега свернул к своему подъезду, автоматически взглянул на балкон на четвертом этаже, увидел Марию и замер на месте. Он стоял, опустив руки, задрав голову, и тихо плакал. Любимая женщина улыбалась вовсю и махала ручкой. Потом открыла рот, показала фиолетовый язык и захохотала во весь голос. Смех заливал двор солнечным светом, запели птицы, зазвенели трамваи, послышался говор людей с улицы. Серега отметил как-то как бы со стороны, что раньше он не слышал всех этих привычных звуков. Не слышал журчания ручейка, исчезающего в люке, хлюпанья и чавканья тающего под ногами прохожих снега, рокота проезжающих машин. Невесть откуда выглянувшее солнце пригревало двор, дотапливало снежные залежи на газонах и тротуаре. В водосточной трубе неслись потоки, образовывая те самые ручейки. Серега как-то именно ВДРУГ увидел все это, задрал голову вверх и, неожиданно для себя самого, широко улыбнулся Марийке, притащившей из комнаты веревку с тремя петлями и размахивающей ею наподобие лассо. Она продолжала хохотать и воклицать что-то несуразное (sic!)
- Машка! – крикнул Серега, - Машка! Ну и дрянь же ты! И как же ятебя, дрянь такую, люблю!
- Испугался?! – крикнула она в ответ, - ты где шлялся, гад?!
- Я ща поднимусь, я тебе все расскажу, где шлялся! – проорал Серега и пошел домой, пытаясь объяснить себе самому, почему он все это терпит, почему он любит такую коварную женщину с таким странным чувством юмора. Поднимаясь по ступенькам, он вспоминал торта, в который она всыпала ложку красного жгучего перца, а потом сказала, что это она его, Серегу, так жгуче любит. А еще она залила соседей горячей водой так, что у них все обои поотставали и ему с Машкой пришлось клеить их три дня и красить квартиру еще три дня. Это соседям. Потом еще неделю ремонтировали свою. На вопрос, как все получилось, Машка призналась, что она специально включила горячую воду, заткнула раковину тряпкой и ушла в гости.
- Но зачем?! – воскликнул Серега.
- Я по тебе соскучилась, - просто сказала Машка и поцеловала Серегу. Вопросов больше не было.
А еще, вернувшись однажды после очередной трехдневной отлучки, Серега обнаружил полную квартиру кошек. Решив, что Мария прониклась тяжестью кошачьей жизни, он промолчал, надеясь, что вскоре кошки исчезнут. Кошки исчезли через месяц (все это время Серега жил в студии). Соседи запаниковали от нашествия пушистых вечно голодных животных (их было около полусотни!). На крики соседей о помощи вызвали какой-то вонючий фургон, кошек переловили и увезли в неизвестном направлении. Дома все было в шерсти, всюду стояли плошки, блюдца, чашки с прокисшим молоком и лоточки с пропитанными супом хлебными крошками. Маша, вся в слезах, наводила порядок.
- Но зачем?! – спросил Серега.
- Я хотела научиться у них самостоятельности и независимости!
- Чего?!
- Тебя же все время нет, вот я и хотела научиться у них, как бы отвязаться от тебя и не хотеть быть с тобой…
- И это – далеко не все! – сказал Серега сам себе, открывая двери квартиры. И тут его ослепила вспышка, он утратил способность видеть, зато услышал Машкин крик о помощи. Пока прошли слезы, пока он проморгался, пока начал соображать, что это было, она громко рыдала и суетилась, явно устраняя какие-то очередные неприятности. Стоило Сереге подумать что сейчас запахнет паленым: соседи не выдержат и побегут жаловаться к участковому, как до него действительно дошел запах горелых тряпок. К этому моменту он уже пришел в себя после вспышки и даже успел сообразить, что Мария решила его сфотографировать стареньким стареньким аппаратом с магниевой вспышкой. Естественно, древний агрегат не выдержал и загорелся. Теперь Машка носилась по квартире, стараясь погасить горящую дорожку в прихожей. Серега сдернул с вешалки плащ, кинул его на костерок, скрутил Машку, толкнул в комнату и погасил очаг возгорания.
Машка сидела на диване и тоненько скулила, баюкая левую руку. Серега подошел к ней, опустился на колени, взял обожженную ладошку и стал лечить: то подует, то поцелует, то опять подует.
- Машенька, зачем ты это вытворяешь, а? – спросил он тихо в перерыве между лечебными поцелуями, - объясни мне, пожалуйста. Та так напугала меня…
- Серж, милый, понимаешь, - Машка всхлипнула так горестно, что у Сереги сердце зашлось от жалости, - я так тебя люблю, так люблю…
- Ну, любишь, я понимаю. Я тоже тебя люблю. Но уже даже твой ненаглядный Михал-дворник решил, что мы с тобой живем как кошка с собакой. В чем дело?
- Да в том и дело, мой милый, что мы с тобой и не живем как кошка с собакой, мы с тобой вообще НЕ ЖИВЕМ. ВМЕСТЕ. Помнишь, я залила водой соседей? Самое счастливое время за последние полгода, ведь целых две недели мы были вместе. Ты же постоянно исчезаешь куда-то. День дома, три – неизвестно где. Врешь. Я тебя ЛЮБЛЮ. Я хочу быть с тобой, а ты вечно где-то шляешься. Я решила узнать, может, я и не нужна тебе вовсе? Вот я и изобразила… повешенье.
Серега смотрел в самые любимые на свете глаза, такие наивные, такие честные, искренние, детские, и спрашивал себя, зачем он любит ее, зачем ОНА любит его, почему все так непонятно. Он ведь потому и исчезает регулярно из дома, чтобы она не надоела ему и чтобы он не надоел, не опротивел этому маленькому смешному человечку. Чтобы острота каждого мгновения, проведенного вместе, не исчезала, чтобы эти глаза так же и смотрели на него, любяще, нежно и по-детски-наивно.
- Хочешь, я месяц буду дома, никуда не буду уходить? – спросил он.
- Нет, не хочу. Хочу, чтобы ты приходил из студии, уставший, но счастливый. Чтобы к нам приходили твои друзья, чтобы было тепло и пахло булочками. А то я их пеку, а есть некому. А ты правда меня любишь?
Серега кивнул, обнял Машеньку, и так сидели они долго-долго. И она счастливым голосом призналась, что для эффекта фиолетового языка она слопала последнюю банку варенья из черноплодки, что вязать такую хитрую петлю ее научили еще в пионерском детстве, что у Луизетты Никаноровны был совершенно неприличный и неинтеллигентный вид, когда она барахталась в сугробе, что Герцог почти поймал Серегу у подъезда, что Михал-дворник вчера спошлил на ее, Машкин, счет, она отвесила ему пощечину и теперь ни капельки его не уважает и что обожает кошек и его, непутевого Серегу, самого странного, непонятного, самого талантливого по ее мнению, художника и самого любимого на свете Мужчину. |
