Издали казалось, что обрушились горы…
Топот копыт разбудил его сон. Эрнесто громко выругался. Со скрипом открыл верхний ящик комода, и достал табак. Скрутил, зажег и затянулся. ”Работаешь всю ночь, не разгибая спину, вымываешь золото, приходит день, твое время спать, ан нет, обязательно разбудят, грохнут мои сладкие лакмусы, пропустят через мясорубку все мои надежды и, те, поцелуи, что дарит мне Верона. Трижды. Мать их. Не реалом меньше. Трижды…”
Распахнул окно. Жареный ветер. Время сиесты. Внизу проковыляла старая, тощая цыганка. Он привык ее видеть всегда, когда его будили, и когда вечером его скрутит ревматизм. Ошибок не было, это не холостой. ”Значит, бежать в бунгало, одолжить у трактирщика, и залить себя горящим одеялом. Ничего, ничего, переживу всех. Проклинайте, смейтесь, жалкие собаки! Эрнесто силен! Силен как бык!”
А издали казалось, что обрушились горы…
Площадь Альберто II гудела, как улей. Человекопчелы наседали, поддавали и давили друг друга. Детей не было. Их всех оставили дома, печь маисовые лепешки и нянчить, еще более, детские смешки и слезы. Били в колокола. В центре, на высокой деревянной бочке, взгромоздился секретарь королевского двора, и, вытирая пот со лба, дрожал бумажными буквами. ”Слушайте все! Горит Вечная Весна! Языки огня пожирают ее листья, плавятся ноги и волосы, а грудь пускает шары. Правительство делает все возможное, чтобы спасти Ее корни. Но невозможным остается спасение всех тех, кто был рожден второго дня, того года, когда Время зажгло всем свои звезды! Так говорят мудрецы из Ореола, а с ними говорят Боги!”
А издали казалось, что обрушились горы…
Шум усиливался. Жители дальних поселений текли в центр города, и превращали его улицы в массовый поток из трепета, стона и конского навоза. Кто-то, из толпы, судорожно оттолкнул упавшего в обморок старика, и его седые волосы заструились белым молоком по плечу Эрнесто. Жареный ветер. Дрожащие бумажные буквы, приговор, наспех понятый, но еще не осмысленный. Женщины стояли оловянными солдатами, и кровь, сжатая в их ладонях, застывала маслом, а запах железа въедался в кожу. Эрнесто достал из котомки флягу с водой, оторвал кусок рукава от своей рубашки, смочил его и протер пыльные виски нежданного старца. Зашевелились веки, тяжелый вдох, и глаза его открылись.
А издали казалось, что обрушились горы…
Нет, он никогда в своей серой, как мышиная возня, жизни не видел такого цвета. Даже золото, которое создано и призвано слепить человеческий глаз, даже оно, не того цвета, даже оно растворилось, растворилось как соль в стакане, как сахар в пирогах и судьба за покером. В его глазах было небо. В нем Эрнесто увидел птиц, которых рисовал маленький мальчик. Взмах белого пера, и выпорхнув, они улетали в никуда. Границ не было, без станций, остановок, все стерто, только белый полет, и атласная кожа детского смеха. Эрнесто отпрянул. Слишком дорог был его покой, чтоб вот так, без приветствий и имен преклонить свою голову. Только и смог, что про себя: ”все хорошо, все хорошо. Я силен, как бык”…
А издали казалось, что обрушились горы…
Полилась вода. Тонны воды и гром. Женщины продолжали бить себя в грудь, и не верить дрожащим словам. Только теперь, им еще предстояло сплевывать обжигающий страх, нервно клокотавший в горле. Пошло молоком…
Ветер поднял городскую ратуш, бросил ее на улицы, и тысячи лиц смешались в едином порыве: доплыть, добежать, и сказать самое главное…
А церковь готовилась. Беспокойно силилась понять и призрачно надеялась на трижды крещенных…
Эрнесто встал. В глазах стоял свет. Прищурился. Полоска белого мрамора. Вокруг аккуратные кучки. В них сложены тела. Разницы нет. Здесь и грубые холщевые ткани, и китайские узоры на дорогих шелках. Разницы нет. Едва касаясь земли, проплывают птицы. Они собирают кучки в белые мешки, делают круг, и исчезают в никуда…
А издали казалось, что обрушились горы…
Матрица перезагружена.
Маисовые лепешки съедены.
Реанимация завершена. |
