А когда наступила весна, и ветер перестал приносить засохшие крики ласточек, Богдан Богданович решился выглянуть на улицу. Луна стояла точно напротив солнца, от чего волосы устремлялись вперед и падали Богдановичу на лоб, погребая его под собой, как волна, стремясь поскорее выпрыгнуть на берег, покрывает собой прибрежные камни. Пока он сидел дома, уличные булыжники успели покрыться мхом, мох – почернеть и засохнуть, камни – вновь покрыться растительностью, теплой и пахнущей ладаном. Больше всего Богданович боялся узловатого одноэтажного дома на углу улицы. Стены его покрывали янтарно-красные выпуклости, крышу черно-белая черепица в шахматном порядке, а сам дом скукоживался летом и разрастался поздней осенью. Поговаривали, будто подвальное овальное окошко глотает пеструю листву, а черные кошки вылезают оттуда белыми котами, будто в каждом окне вставлены зеркала, а дверь скрипит в такт береговому тополю, который лет пятнадцать назад хотели срубить, но что-то там у них не заладилось, – и вот с тех пор по нечетным числам дерево подражает всем давно исчезнувшим струнным инструментам. Старухи обходили с закрытыми глазами и шептали: «Не стоит ждать хорошего от лачуги, куда даже азбука больше на забредает. Такая ни мизинцем, ни кончиком уха не подавится». Богданович старухам не верил – когда-то они называли его лысым, а теперь он по утрам заплетает косички, которые заворачивает вокруг ушей – и говорил приятелям за чашкой полуночного кофе: «Вот увидите еще: распахнутся окна и потекут на мостовую струи иероглифов и букв. Если какой мужик будет из сыпать из окна зерно, его подберут и склюют окрестные куры. Но кто станет клевать чужой алфавит? Так и разбредутся они нам на погибель, будут заползать в наши дома и менять языки наших жен. Вот увидите еще». Так он говорил и суеверно кидал блюдце через левое плечо – обычай, он перенятый у второй жены, выросшей то ли в эстонской, то ли в турецкой деревушке.
Нос тянул Богдановича вниз, к набережной, и он поспешил впервые за три лунных месяца отведать приготовленную чужими руками пищу. Желание было так сильно, что нос все не мог найти удобного положения, порывался улететь то вправо, то вниз, а то и вовсе спрятаться за ресницами от принятия решений. Богданович умеренно процокал мимо дома, где на резных капителях висело детское белье, мимо лавки с высокой ступенькой и тяжелой карликовой дверью, он не заметил ни переулка с высокими тротуарами, ни даже пролетевший мимо черный котелок, сорванный с вечернего гуляки резким, пахнущим солью и рыбой ветром. С гулким грохотом разбился горшок герани, стая галок в страхе поднялась в небо, у дома с узловатыми стенами распахнулись два окна: северное, откуда любители гадательных карт смотрели бы на луну, и то, что в середине лета светилось гранатовым. Совсем ничего не заметил наблюдательный Богдан Богданович, предательский обманутый собственным носом.
Богданович потянул за тяжелую ручку и вошел в помещение. Снаружи журчали ручейки арамейского, финикийского, древнегреческого…
Справа был стол, слева был стол, кругом были лишь столы, столы пустые и деревянные, заставленные запылевшими бутылками, перевернутые вверх ногами, на нескольких даже оказались разбиты миниатюрные садики, настольные «альпийские горки». Там, где раньше находились двери, теперь скреблись шкуры волков и медведей. Нос повел Богданом Богдановичем, и тот подумал: «Если построить дом по очертаниям женских артиклей греческого языка – там будет крайне тихо и уютно, но раз войдя в лабиринт коридоров, оттуда не выбраться. Если же взять мужские окончания – в доме будут жить лишь ветра и старая мебель, но это только в косвенных падежах…», – спроектировать здание среднего рода он так и не сумел, потому что нос именно в этот момент повел Богдановичем и решил присесть в углу у окна с обратной перспективой. На мохнатом стекле появились первые ночные капельки, так что шерсть вздыбилась, как у кошек после дождя.
Пахло черешней и выдержанным кальвадосом – мимо неслышно проплывали призраки чеховских пьес и борхесовских стихов. Желудок начал уже поднимать внутри себя народные волнения и готовиться к бунтам – самое подходящее время для ужина. Богдан Богданович не стал мучительно искать официанта, а просто взял со стола горсть от восьми частей: от земли – тело, от камня –кости, от моря – кровь, от солнца – глаза, от облака – мысли, от света – свет, от ветра – дыхание, от огня – теплоту. Развел ленивый огонь в буром от морской соли камине. Когда Бранкович наворачивал глаза, его собственные веки наливались солоноватой морской водой, что лежит у самого дна и потому лишена всякого движения, и он время от времени (ведь час на час не приходится) провалился в колодец со снами.
Стоял он в пустыне, где-то в Мадиамской земле, выжженной солнцем и безлюдьем. В мутном воздухе на горизонте были видны только кривые оливы, горбастые холмы и несколько изъеденных щебнем лачуг. Находиться под солнцем было очень глупо, и он медленно поплелся к ним, как выброшенная прибоем рыба пытается трепыхаться в сторону воды…
Левым ухом Богданович ощутил холодные прикосновения грибного запаха, почуял мох и перегнившие сосновые иголки – встал и отряхнулся. Посыпалась листва, посыпали в разные стороны птицы, Богдан Богданович тоже хотел было посыпаться, но нечем было – ни пепла, ни горсти родимой землицы под рукой не оказалось. Настроение архитектора и окружающая действительность вступили в противоборство непосредственно на его лысеющей голове, и теперь по ней бегали мурашки: сначала ото лба к темечку – атака, мысли задерживаются на затылке – переформирование частей, стремительное бегство вперед, взятие штурмом морщин – контрудар. Налетели темные тучи, оказавшиеся белками, зарядил страшный ливень, оказавшийся еловыми шишками. Белки разбежались считать ворон, осталась седая летяга, прижимавшая к мощной груди колючий каштан.
Налетевшие ветры беспощадно пригнули Богдана Богдановича, он скукожился, снизился. Такое положение продолжалось три дня и три ночи: выли праведные выпи, колыхались неправильные травы, наносились нетривиальные травмы – деревьям, живности, оврагам, лугам и грибочкам, но не Бранковичу, - носились туда и сюда белые хлопья… Мочки ушей Богдановича окрепли, как валенки в сорокаградусный мороз, - время перестало застыло желтоватым студнем, а птичьи крики повисли в кристаллическом воздухе. Тогда-то и решил Богданович: не по нутро ему все это, ой как не по нутру. Как слабый на слух тростник, он пошел на свет. На багровый свет заходящего солнца. «На бабуре нету коек, буря с небом мглою кроет города. Что мне мгла и что мне буря – как зовут тебя, в натуре, борода?» Ветер свистел ушами.
Находиться под солнцем было глупо - он медленно поплелся к ним, как выброшенная прибоем рыба трепыхается в сторону воды. Он шел уже несколько часов, горизонт все не приближался, пальмы оставались далеки, расплавленный воздух не застывал, жара не уставала. И тогда он присел на камень, но обжегся и, вскочив, повалился на землю. Тогда-то он и понял, что от камня взяли кости, от земли же – тело.
Глаза – от солнца, от него же они и слезились. И поглядел он в безоблачное небо, и понял, чего не хватает – ибо мысли были взяты от облаков. Дыхание – от ветра, который сдул ошметки бодрствующего еще сознания.
Дорога шла прямо, если смотреть назад. Иначе можно сказать, что дорога плутала сквозь пригорки и овраги. Посмотреть вдали – ее и вовсе нет. А уж если приглядеться… – Богданович был разумным человеком и подобных ошибок еще никогда не совершал. После того, как нечаянно встал утром и увидел, как доят корову. На рассвете же он перестал бродить вокруг поляны и вошел в чудливую деревеньку.
Картина необычная и мрачная, картина почти беспросветная, по облачным меркам, предстала Богдановичу. Трухлявые щербатые заборы давно покосились, участки заросли бурьяном, пустые дома гнили, заваливаясь набок, (будто) кривоватая старуха с клюкой ковыляла по ухабистой дороге, охала, ахала – да так и замерла. Везде чувствовалась свежесть, но свежесть эта принадлежала безнадежному, застывшему воздуху, от такого пробегает по позвоночнику ледяная искорка, вы перестаете дышать и шевелиться, становитесь частью этой безмолвной картины. Пейзажа, созерцающего себя в вечности. Тусклые древа стали там черны от птиц. От ворон, по праву чувствующих себя здесь хозяевами. Мрачными голосами изрекали эти вороны предсказания, не сулящие никому радости. Путникам, лесу, небу, пустым зрачкам домов, кладбищу, самим себе, покосившемуся кресту полуразваленной церкви.
Не первой свежести калитки противным голосом просили пощады. Звук был столь ужасен, что похороненные под каждым кустом собаки тихо, но настойчиво поскуливали. Бранкович толкнул наугад одну калитку. От разразившегося воя свело бы скулы и куда более древнерусскому воину, чем Богданович. Заросшая сорняками тропка попахивала корицей и чужой свадьбой. В воздухе летали слезы сундучка с приданым, а от дверей почему-то не разлетались совы и летучие мыши. Последнее насторожило Богдановича, и он постарался отворить низенькую дверь возможно тише. Если вы назовете это избой – вы никогда не хлебали пустых щей и не доили корову. Маленькое, коричневатое, бревенчатое, крохотные окошки, кривая тоненькая труба, метровая дверь. Девушка, красивая, по крайней мере, в том полусумраке, куда попал Богданович, ткала малопонятные узоры. И сказала девушка: «Плохо, когда дом без ушей, а горница без очей!». И ничего не понял Богданович, но глаза привыкли к темноте, уши загорелись теплом, узоры приобрели очертания, и понял он: «Индусы быка называют отцом, а корову – матерью. На помете их пекут хлеб и кушанья варят, а той золой знаки на лице, на лбу и по всему телу делают. В воскресенье и в понедельник едят они один раз на дню». В ответ на подобную реплику он получил одобрительный взгляд исподлобья и очередную загадку. «Отец и мать мои пошли взаймы плакать, брат же мой пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть».
Бранкович припомнил – когда-то давно, когда солнце светило жарче (тут его вовсе нет), песок был золотистее, небеса внимали молитвам охотнее – каждый продолжает список по вкусу. Тогда-то и построил он какую-то церковь забытого цвета – архитектор как-никак. Старинный. И понял Бранкович – даже если бы он, не поняв этих слов, спросил девушку: "Где хозяин этого дома?" На это она бы ему ответила: "Отец и мать мои пошли взаймы плакать, брат же мой пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть".
Вопросы остались лежать в пыльном углу, слова унеслись серебристыми облачками пара, потому что некоторые слова легче воздуха, мысли же Бранковича обратились совсем к иному предмету. Предмет стоял посреди комнаты, перед самой печкой, где воздух кружится теплом вперемешку с пылью и бликами огня, и являл собою маленький ларец из светлого дерева – Бог весть, как оно называется. Может, растёт себе и растёт, не задумываясь о болезненной самоидентификации. Хорошо быть деревом, подумал Богдан, чуть не стукнувшись звонко о низкий потолок, но куда пропала загадочная (загадывавшая вопросы) девушка? Хотя ларчик – достойная замена болтливой девице, он и открывается просто, и вопросов не задаёт. Так всегда кажется во первых строках.
Ибо просто ларчик открывался только в старых бабушкиных снах – когда волосы еще не выросли, но представление о них уже свило гнездо в голове. Пока темнота, пришедшая с улицы, плавно заменяла собой тёплую домашнюю тьму, не встающую с этой печи даже в полдень, Богданович обшарил ушами – ведь всё равно ничего не видно, а в руках был ларец – всю избу и, не найдя ничего более удобного и менее оригинального, решил прилечь на свою находку.
В дверь ломились, ломились нагло и шумно, так что проснулись бы оба. Ломились и звали собираться в дорогу – кто-то зовёт их к себе. Ломились и просили развлечь. Развеять хандру, которая грозить превратиться в безумие, не зависящее даже от ветра. Ломились и просили сесть на коней, бросать монетку, которая сто, двести раз подряд выбрасывает одного только орла. Ломились и грозились. Ломились, и умоляли. Звали плыть на туманный остров. Просовывали письма под дверь. Задавали вопросы. Ломились – и отвечали вопросом на вопрос. Три - один. Ломились и предлагали деньги, секреты, театр… Ломились в «Мышеловку». Ловились и гневались.
Богдан не стал дожидаться полуденного прения лучей, пошел проветриться на мельнице, прокоптиться на солёном ветру, дроблёном на маленькие капельки. В конце концов, телёнок до сих пор не был подан – трудно и долго пропечь его хорошенько, – хотя запах черешни и кальвадоса успел куда-то подеваться. Только призрачный дом из женских артиклей продолжал висеть в воздухе. Да и тот, где-то вдалеке, у горизонта, который притворился спящим. Всё кругом будто умерло и поросло кудрявой травой. Потому-то Бранкович не заметил россыпи могильных кирпичей и споткнулся, промычав по нос что-то невразумительно удивлённое. Ибо перед ним расстилался храм, расстилался на довольно большую площадь, он весь, от купола до подножия, просто истекал кирпичом и лепными рельефами… Куда ни оглянись – везде он.
Такие храмы Богдан строил во множестве, если бы вдруг был архитектором совсем иной страны и другого времени. Эти храмы подобны собакам: пока хозяин дома, пока он кормит, пока ты кому-то нужен – они стройны, веселы и высоки, но стоит ему уйти (преимущественно – в мир иной), как пропадает былая бодрость, она уступает сонливости, стройность сменяется неопрятностью, и ты всё больше склоняешься к земле, пока она окончательно тебя не поглотит. Тем и отличаются храмы от собак – вторые попадают в землю, первые, пережив кажущуюся гибель, обретают новое существование. И становятся развалившимися церквями, милыми сердцу любого руинами, которые дышат недалёкой стариной и уютом, где гнездятся ласточки и трещат по ночам останки фресок. Трава не прорастает сквозь стены – она приобщается к божественному. Кровля не обваливается – открывает дорогу к небесам.
Я – кирпич в этой странной стене. Мог бы сказать в этом месте Бранкович, если бы смотрел на стены, но, увы или нет, взор его отлетел под карниз, где и уснул в гнездышке омелы. Вы знаете, какие узенькие гнёздышки вьёт себе омела? Сколь мало места надо засохшим крикам ласточек? Как толст и вальяжен взор? Куда улетают с ветром вопли и воркование? И поди теперь разберись – где она, эта Мадиамская земля. Лишившись взора, Богдан Богданович забрался куда смог и больше не показывался. Уж до весны, по крайней мере. |
