Осень пришла внезапно.
Александр открыл окно, и холодный воздух вмиг наполнил темный квадрат его комнаты. Еще вчера, здесь плавилась глина, от невыносимой жары стекая по стенам, и образуя новые, доселе неведомые, причудливые формы своего предназначения.
- Вот и конец, конечная станция чего-то важного и дорогого, - подумал он, сплюнул и чиркнул спичкой. Сигарета вспыхнула. Теперь, она крохотный огонек в сумерках пустого мира.
Кольца и двери, кольца и небо, кольца из раненных губ...
Александр повернул голову и нежно посмотрел на Катрин. Она спала на животе, мерно и мирно посапывая и вздрагивая веками. Ее волосы рассыпались на его подушке, а их запах напомнил ему о детстве. Розы, розовые кусты, сотни роз, тысячи роз, миллионы роз...
Их ночь была бурной. Слишком долго они не виделись, и желание вновь почувствовать жар тела друг друга растопило все те слова, что необходимо было сказать в первую очередь. А ведь именно ради этих слов они и встретились спустя долгих десять лет. Но слов не было. Им не место и не время. Кольца и руки, кольца и глаза, кольца тихого Да.
Сигарета догорала и Александр сделал последний глубокий и жадный глоток серого дыма. Да, давно не курил он Like Strake без фильтра. Очень давно, бесконечно давно. Кажется, прошла целая вечность. И если бы не Катрин…
- А она все помнит, она не забыла, - он улыбнулся, и эта мысль довольно крякнула в его тяжелой голове.
А осень пришла внезапно.
Александр закрыл окно, тихо подошел к кровати, наклонился и поцеловал ее в голову. Катрин не шелохнулась. Спит, крепко спит, - подумал он и вышел на кухню. На кухне людьми принято говорить, спорить, любить и заваривать на свое усмотрение: кому чай, а кому кофе. Иногда пьют коньяк. Сегодня пить не буду, - твердо решил Александр и поставил в бар начатую бутылку армянского. Включил радиоприемник и поставил на плиту чайник. Чиркнула спичка и пузатого вида необходимость зашипела и заурчала. Пока вода закипала, время шаркало, время бежало. Он снова закурил без фильтра и задумался. И все же, что или кто был причиной той разлуки, что тянулась с момента, когда Катрин с невыносимой болью посмотрела на него, с усилием вдохнула, выдохнула и хлопнула дверью? В который раз он пытался разложить по полочкам, развесить по вешалкам, взвесить и проанализировать это. Разложил, развесил, взвесил, анализ анализом, но ответа все нет. Только кольца и стены, кольца и боль. Еще был Nick Cave на холодных и сумасшедших кассетах. И Башлачев. И кольца столетних дождей. Все...
Чайник отчаянно взвизгнул и принялся беспощадно дымить и всячески напрягать душевные перепонки. Именно этот кусок железа в состоянии вывести человеческий мозг из лабиринтов прострации и вернуть в мир библейских пророков, напыщенной нежности и веры собак в свою драгоценную косточку. Чайник закипел. Александр осторожно разрезал два пакетика кофе, высыпал их содержимое в две чашечки, одна из которых с ромашками, а другая с перевернутым подобием чьего-то испуганного лица. Высыпал, помешал и вновь. Закурил.
Через минуту квартиру наполнил тертый запах кофе. Все, пора будить, - решил он и открыл двери в спальню. Катрин все также тихо посапывала и вздрагивала веками. Различие одно.
Поза. Теперь она лежала на спине. Вставай, дорогая, - прошептал он на ухо, наклонившись и вновь ощутив сладкий цветочный запах, - я заварил кофе, вставай. Для большего эффекта Александр дунул струйку воздуха ей в лицо, потом дунул другую струйку, потом еще и еще.
- Кофе стынет, вставай Катрин.
Дрогнули ресницы и через мгновение на Александра уже глядели ее большие карие глаза. Раньше смотря в них, он всегда приходил в некое замешательство, в горле его пересыхало, язык наливался свинцом, а собственные глаза таяли и становились бесполезной черной точкой. В такие моменты слова, сказанные Катрин, просачивались, проплывали сквозь него,
словно он был облаком, а устный набор кириллицы стальным Боингом, парящим в пышных перинах высокого неба. Вот и теперь, спустя десять лет, ничего не изменилось. Его тело пронзили жестокими прутьями, сжали тисками, отделили мясо от духовного, его кровь от душевного, взболтали, перевернули и ввинтили по пояс в землю. Свято место пусто не бывает. Даже в земле. Это он знал точно. Кольца и бездна, кольца и слово, кольца и сны...
- Доброе утро, я спала как младенец. Она потянулась, и нега ее тела передалась Александру, заставив его ощутить прилив там, где он свойственен и необходим для человека бреющего бороду, усы и желающего быть Богом.
- Доброе утро, Катрин. Я уже как час на ногах, но, видя тебя в твоем сне, никак не решался его потревожить. Ты спала как ангел, а они сами знают, что, почему, когда и зачем. Да, на улице резко похолодало, так, что горячий кофе будет весьма кстати. Одевайся и приходи. Я жду тебя на кухне.
Но встать и уйти не всегда так просто. Катрин взяла его руку, крепко сжала и вздохнула. Екнуло сердце, Александр узнал этот вздох. За ним был тяжелый выдох и десять лет пустоты. Теперь выдохнул он. Тяжело выдохнул. К горлу подобрался комок. Воздух, воздух, не хватает воздуха! Это оцепенение длилось несколько секунд, по истечению которых он, наконец, смог взять себе в руки. И держать это необходимо было насмерть.
- Все будет хорошо, - нежно сказал он, поцеловал ее волосы и вышел.
А осень пришла внезапно.
Кофе был, действительно, весьма кстати. Они выпили его уже по две чашки. Одна, из которых с ромашками, а другая с перевернутым подобием чьего-то испуганного лица. Жидкие зерна согревали холодные и смутные предчувствия терзавшие Александра. Для пущей уверенности чиркнула спичка, и его сигарета вновь ожила. Катрин не курила вовсе, но запах паленого табака всегда действовал не нее успокаивающе. Хотелось спать.
- Знаешь, я не курил эти сигареты с того дня, когда ты привезла мне их из Лондона, - глотая серую пелену и наслаждаясь ее ковырянием в его личной печени, прошептал Александр, - а это уже было без малого лет десять назад. Как же быстро летит время. Тебе не кажется, Катрин?
- Нет, мне не кажется. Я это знаю, и знаю наверняка. Я помню себя маленькой девочкой, война только-только закончилась, и я бегу по холодной брусчатке босыми ногами. Сердечко цокает, вырывается из маленькой груди, а на душе тепло и радостно. Бегу в магазин, в зажатой ладошке три монеты, на одну из которых положено купить хлеба, на другую мыло и сахар, а третья монетка мамкой дарована лично мне! Долго не думаю. Я куплю себе с десяток сладких, белоснежных карамелей и горсть разноцветных леденцов. Забросишь их в рот, повертишь языком, и не страшны теперь острые, холодные и разбитые города, вырванные с корнями деревья, голодные крысы, и злые, бесполезные ночи. Ничего не страшно. Сладкий джем и малиновое варенье. Ничего не страшно. Я закрываю глаза, и отчетливо все это вижу и чувствую. Я маленькая, я верчу языком, мне не страшны серые тени, их тени, тени их теней, и тени теней, которые оттеняют положенное от желанного и тихое от конечного.
А сейчас другое. Другие слова, другое тепло, и самое главное, другие люди. Да, время летит. И летит оно быстрее, чем тебе кажется, потому что, казаться, всегда, начинает гораздо позже чем непосредственно происходит то, что уже не вернуть, не исправить, пусть хоть и с танками, партбилетами и прочими ценностями этого времени.
Александр встал. Сказанное Катрин настолько поразило его, что кухня сузилась до размеров спичечного коробка, и дышать, в ней, стало невыносимо. Он открыл окно. Ветер усилился. А кто-то невидимый заживо срывал с деревьев листья и пускал их по кругу. Круги были разными. Начинали с лева направо, а заканчивали с юга на восток. И наоборот. Учитывая, что сторон света четыре, а начинать можно и с права налево, то вариантов полета, их, еще живых, прибавлялось. Открытое окно помогло. Кухня постепенно пыжилась, раздувалась, пока, наконец, не стала знакомой и способной унять боль в середине головы. Как у Пилата. Унять боль.
- Похоже, что и ангелы стали другими. Их тоже изменило это Время. Теперь им приходится вникать и принимать новые реалии своего Старого Бытия, приспосабливаться и любить, любить, любить. Только и успевай. Любить то, за что надобно было бы, со скрежетом в зубах, хулить и грозить пальцем. А после прощать, беря слово, что впредь никогда не сметь.
Александр закурил. В который раз чиркнула спичка, и прессованные табачные крошки заалели и пустили дым. В который раз Катрин словила себя на мысли, что Александр необычайно красив в момент запуска этого яда в себя, в самую гущу переплетений горла, гортани, легких и прочих составных частей.
- Вкусный у тебя кофе. Давай заварим еще по одной. Что-то холодно становится, - добавила Катрин вдогонку к мыслям о красоте.
Через минуту две чашечки, одна из которых с ромашками, а другая с перевернутым подобием чьего-то испуганного лица, пускали пенку и наполняли своим налитым запахом место, где спустя десять лет, сидели и смотрели друг другу в глаза двое представителей человечества. Кольца и любовь, кольца и смерть. И никто ни с кем не прощается.
- Знаешь, а я никак не могу забыть ту осень. Она приходит ко мне ночами, ночами мы с ней разговариваем о тебе. Говорим тихо, шепотом. Твои руки, твои губы, твой голос. И так до рассвета.
Катрин подняла глаза. Подняла, и в этой их глубине Александр утонул. Его тело стало ватным, веки закрылись. Он падал все глубже и глубже, со всех сторон окруженный светлячками и блестящими медузами. Воздух застыл. Движений нет. Стало больно дышать. Как если бы сотни иголок в левую грудь и тысячи километров под воду.
- Почему ты так посмотрела на меня, Катрин? - выхватывая воздух и сдерживая дрожь, спросил Александр.
- Я боюсь твоих слов. Я знала, что ты обязательно вспомнишь ту осень. Мои глаза привыкли видеть другие лица, смотреть в другие глаза и видеть в них пустое небо. Я привыкла к этому, понимаешь. А та осень была совсем другая. И воспоминания о ней сродни борьбе ангелов, о которых ты говорил, с прошлым и настоящим миром. Мне страшно от мысли, что после возможной победы, снова, совсем не моя рука, покатит кубик, и мне выпадет на нем следующий виток тех десяти лет, что были вырваны с корнем...
Все. Ее последнее сказанное слова повисло под потолком. Катрин закончила. И запах цветов стал еще более сильным. Более нежными стали стены, шторы на окнах зашевелились совсем по-другому, словно легкая бабочка, пролетая мимо, зацепила их своими крыльями. Стало тихо и уютно. Оцепенение. Нирвана. И только глаза выдавали страх. Кольца и время, кольца и жизнь. Бежать, не стоять, и историю вспять.
Это настало. Момент, когда ангелы приблизились, когда шорох их белых туник был слышен в этой квартире этого города, этого мира, этого времени и пространства. И Александр задал этот вопрос. Тот, что терзал его мозги после того вдоха, выдоха и хлопка тяжелой дверью. Все, хватит! Он не был рожден Че Геваррой, его революция давно угасла в набитых автобусах, увязла в бездорожье, и была закатана в холодный асфальт. За десять пустых лет он привык разлаживать, развешивать, думать, думать семь раз, можно и восемь, но один раз, тот единственный раз, самый Главный раз, отрезать не мог. Да, он не был рожден Че Геваррой. Но ангелы уже здесь. Они прилетели. И он задал вопрос.
- Катрин, десять лет назад ты ушла. Почему?
Молчание. Тягостное ожидание и стоп всем минутам, стоп секундам. Время остановилось.
- Знаешь, когда я закрыла дверь с той стороны, то была уверена, что сейчас она откроется вновь, и ты скажешь: Катрин, постой! Я стояла за ней долго, долго была уверена, надеялась, просила, клялась и молила. Но ты не открыл, не позвал, не удержал. Потом онемели ноги, остановилось сердце, пропали глаза. Рухнул потолок, пол и стены. Все провалилось. А вместе со всем летела вниз и я, будучи уверенной, что именно сейчас ты откроешь дверь, и тихо скажешь: Катрин, все хорошо…
Александр молчал. Если бы кто-то, кто не знал его лично, сейчас посмотрел бы на него, то уверенность в том, что этот человек с детства был немым, не комментировалась бы никогда. Есть три вида молчания: молчание как итог от рождения, молчание, когда все сказано и истина очевидна, и молчание, когда понимаешь, что все предыдущие шаги, движения, признания, чувства, вообще, твое все, от А до Я, было лишним, ошибочно сыгранным, расписанным и прожитым. Именно это, третье молчание, и заставляет человека вмиг забыть буквы, слова, законы, аксиомы и теоремы. Стоп! Александр молчал.
Была и Катрин. Женщины говорят о моде, детях и о любви. Sorry, конечно же, список намного шире и богаче, но преимущественно об этом. Есть исключения. Не говорят о детях. Но точно одно. Они говорят, чтобы другие их непременно слушали. Льются водой и топят в ней корабли. Иначе нельзя. Тогда женщина перестает быть второй половиной Земли. И Катрин это знала. Но было уже поздно. Механизм запущен. Не время было и не место.
- Так и летели. Я, как наполнитель в бетонном бункере, а со мной все твои окна, твои двери и иллюзорная лестничная клетка. Уже позже, намного позже, когда вдруг появились глаза, я стала различать и понимать, что мой полет не единственный, что по обоим бокам от меня проносятся такие же обмякшие тела, и что их волосы горят их же лицами, на которых крестиком вышито время. 17:24, 15:36, 01:18…
Курить! Непременно закурить! Помятая пачка. Дрожащими пальцами. Вынул. В зубы. Коробок. Полупустой. Спичка. Чирк. Паленый цвет. Зажег! Поднес. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. И скрипит бумага.
- Становилось светлей. Бетонная лестница уже струилась жидким киселем, ее первые ступени вытекали в окно. Тихий шелест. Еще немного подождать и падать будет гораздо легче. Быстрее. Были и звуки. Чем ниже, тем отчетливее. Они отбивались обо что-то твердое и гулким эхом перекатывались, подпрыгивали вверх и опускались ниже только что ими же подпрыгнутого. Перевернулась. Они тоже. Вот и она, последняя ступенька. Уже в окне. Теперь они полностью вылиты. По капле вылиты. Кап, кап, кап. Все. Теперь ее нет. Она разлита жидкой дорогой. Ей туда, обратно, где я стою перед твоей дверью, уверенной стою, убежденной. Отчаянно стою. Насмерть.
Катрин замолчала. Ее последнее слово была сказано как-то особенно тихо, словно шепот уменьшит всю боль его значения. Она повернулась. Александр стоял за спиной. Все это время она чувствовала его именно там. Он стоит и смотрит на ее волосы. Воспоминания детства проносятся в его голове секундами, как быстрые фильмы в темных и тесных кинотеатрах. Секунды. И дальше, дальше, дальше. Вперед. Катрин знала, что все именно так. Пустые глаза и кольца их пустого мира...
Часы пробили полдень. Это как выстрел. Маленькие крошки в истории развития и сужения их пространства. Сегодня была суббота.
- Я проголодалась. Давай, что нибудь поедим.
- В холодильнике есть яйца и ветчина, - не шелохнувшись, автоматом, ответил Александр.
Катрин встала, вымыла руки и принялась за обед. Разбила пять яиц, нарезала ломтиками ветчину и покрошила зелень. Все это тщательно перемешала в кастрюле и вылила на сковородку. Добавила соль и немного черного молотого перца. Через минуту все это уже булькало, клацало и лепило аппетитную корочку, заставляя болеть животом и накатывать его волнами.
- Ну, вот и все. Готовь ложку к обеду, - звонко крикнула Катрин, и, повернувшись к Александру, улыбнулась, - Ах да, забыла тосты. И достань, пожалуйста, масло.
Она расставила тарелки, намазала на тосты сливочное масло. Быстро, быстро, быстро. Женщины все делают быстро.
- Приятного аппетита, Александр.
- Спасибо. Тебе тоже, Катрин.
А осень пришла внезапно.
Пообедали. Встали.
И снова, бах!бах!бах! Пробили часы. Это как выстрел. Да, сегодня была суббота. И ангелы тоже сегодня были здесь, их белое тепло и кольца их белых сердец. Близко. Ближе. Почти вплотную теперь их легкие крылья. И трепетно от их тихого шороха.
Александр закурил. В пачке оставалось три сигареты, теперь их только две. Он попытался вспомнить, когда в первый раз закурил. Кажется, ему было тогда около шести. Их компания ходила на речку удить окуней, и старшие ребята в перерыве между « вытянул и бросил в сетку » зажигали спички и затягивались табаком из отцовских запасов. Вот, похоже, именно тогда он и стал взрослым. По крайней мере, тогда, он был в этом твердо уверен.
А сейчас все по-другому. Сквозь белые рамки он начинает понимать. Раз, два, три. Сейчас Катрин домоет посуду, снимет халат и наденет свои серые потертые джинсы. Потом футболку, потом свитер, потом куртку, ботинки и включится таймер. Побегут секунды. Их будет двадцать. Может быть десять. А потом, Стоп! И ее цветочный запах станет угасать. Тихо. Медленно. Непоправимо гаснуть и выливаться. Он почувствовал, что в его груди уже нет сердца, что дрожащие руки роняют сигарету, и, что если он сейчас не обернется, то устоять на ногах уже не сможет. И он обернулся. Резко, судорожно, как волк, перед которым только красные флажки.
Катрин стояла и пристально смотрела на него. Потом улыбнулась. Второй раз после их неожиданной встречи. В ее глазах загорелись два ярких светлячка. Лицо зарумянилось и стало источать желания. Молниеносно. Все произошло быстро и молниеносно. Она сняла халат, подошла к Александру, поднялась на носочки и нежно обняла его за шею. Что-то еще нежно говорила, но, что именно, он так и не вспомнит больше никогда.
Приглушенный свет лампы…
На ее груди маленькие бисеринки пота…
Его самые нежные ласки…
Ее тихий и трепетный стон…
Запах…
Истома…
Толчок.
И забвение…
Последнее, что помнил Александр, было острым и блестящим. Как оно оказалось в его руках не знает никто. Быть может, только те, что с белыми крыльями, быть может, только тот, кто никогда ничего не говорит, не просит, и не любит повторять дважды.
И сирена. Она до сих пор разрывает его мозги. Спрятаться от нее негде. Ее пульсация повсюду. Но есть и хорошее. Полностью забылись имена и их фамилии, вопросы, кто виноват, а кто прав, больше неактуальны. Развешивать больше нечего, разлаживать не имеет смысла. Анализировать? За него уже и это сделали, когда поставили диагноз и ласково погладили по голове.
И только листья как-то спешно срывались и беспокойно наматывали круги вокруг его маленького и хрупкого мира… |
