“Зимним вечером я вывалился из дома и побрел в сторону троллейбусной остановки. На дворе было холодно, и у меня сразу замерзли нос и уши. Как я не старался их согреть, ничего из этого не вышло. Я решил, что лучше об этом забыть, и сразу забыл. По дороге я встретил Стругацкого. Я подумал, было, взять у него автограф, но по его очкам и папиросе, я понял, что он очень занят и сосредоточен. Я не хотел ему мешать и решил, что возьму автограф в другой раз“.
Конь дочитал абзац.
- Ну и что ты хотел этим сказать? – Спросил он. По его лицу было видно, что он разочарован.
- Я еще не сказал все, что хотел сказать. – Ответил я в надежде реабилитироваться. – Я только начал рассказ. Это всего лишь первый абзац. – Мне интересно, что ты об этом думаешь?
- Ты пишешь, что вывалился из дома. Ты ведь живешь на шестом этаже?
- Я как-то и не подумал об этом. – Решил съехать я, но, взглянув на его лицо, я понял, что напрасно.
- А как ты по папиросе понял, что Стругацкий сосредоточен?
Неприятный холодок пробежал у меня по спине. Я уже готов был сказать, что, так же как и по очкам, но во время передумал.
- Конь, спасибо тебе. Я, пожалуй, пойду. Мне пора. – Вместо этого сказал я.
Он пристально посмотрел на меня сквозь стекла очков и тут я заметил, что очки у него такие же, как у Стругацкого.”
Дописав последнюю строку и поставив точку, я сложил лист вчетверо, сунул в карман и помчался к Донскому. Донской встретил меня как всегда с угрюмым весельем. Он поставил чай, зажег духовку, включил «Весну» и тем самым выключил зиму. Он показал мне свой новый рисунок.
- Прикольно. – Сказал я. Улыбка моя расширилась и вскоре превратилась в истерический смех со слезами. Слезами я заляпал рисунок Донского. Теперь на нем были разводы, словно художник поздней осенью рисовавший в саду оставил свое творение и пошел поставить чайник. А когда пришел, начался ливень и он еле успел спасти свой рисунок от проливного дождя с грозой и молниями. – Люблю поплакать.- Сквозь слезы простонал я.
- Дебил. – Лишь констатировал он, перевернув рисунок и размахивая им во все стороны , таким образом, видимо, пытаясь его высушить.
- Дебил. – Говорю я. – считается бранным словом, если не употребляется как медицинский термин.
- В данном случае употребляется. – С видимым раздражением произнес он, рисунок положил в папку со штрих кодом, а папку отнес в другую комнату и там спрятал в потаенном месте. Он любил прятать эту папку в разных местах. А потом часто не мог найти ее, и обвинял всех вокруг, что они ее украли. Все смеялись и не обижались на подобные заявления, потому что уже привыкли. Бывало, он находил ее лет через пять шесть. Что интересно, что потом он говорил, что ее ему подбросили, и опять всех обвинял. Но все только снова смеялись, и никто не обижался, потому что уже привыкли.
- Донской. – Пытаясь улыбаться как можно скромнее, начал я. – Я тут кое-что набросал.
- Где? – Спросил невозмутимый Донской и заглянул под стол. Я забился в истерике от смеха, залил слезами свой чай и его кофе. Сахарницу я не залил только потому, что она была закрыта. Это он специально ее закрыл, обученный горьким (вернее, соленым) опытом.
- Бля, точно, дебил. – Сказал он, вставая и выливая кофе в умывальник. Я отхлебнул чайку и, почувствовав соленый вкус, снова засмеялся. На этот раз вместе с моим смехом вырвалась наружу значительная порция соленого чая и равномерно забрызгала всю рабочую поверхность лица моего друга. Капли чая стекали со смолисто-черных волос и гордого носа Донского и быстро наполняли пустую чашку моего друга, в которой еще недавно был соленый кофе.
Хотелось бы немного остановиться на рисунке, который показал мне Донской. Так же, как и большинство гениальных творений моего друга, он был сделан цветными карандашами, но нужно сказать, очень мастерски и умело. На картине был изображен ландшафт планеты лишь отдаленно напоминающей Землю. Рельеф гористый. Правда, горами это можно было назвать лишь условно. Большие зеленые бугры правильной формы. Один такой бугор был расчерчен на меридианы и параллели и очень напоминал поверхность шахматной доски, если бы конечно не два обстоятельства. Первое, это то, что клетки были не черно-белые, а темно- и светло-зеленые, а второе, что в этот бугор было врезано довольно большое окно, в стеклах которого безупречно отражалось небо естественно-желтого цвета. Вероятно, автор, хотел показать, что небо может быть прекрасным даже глазами дальтоника. Облака были как обычно белыми. На этом бугре были расставлены ели правильной и абсолютно одинаковой формы. Второй бугор представлял собою возвышенность всю побитую кратерами, причем кратерами одинакового диаметра. Видимо, художник хотел изобразить мир, в котором законы вероятности либо не действуют, либо действуют, но по-разному. В один бугор попадают метеориты одинакового диаметра, а в другой ничего не попадает, но на нем растут ели абсолютно одинаковой формы и трава окрашена в шахматном порядке. Какая причинно-следственная цепь должна предшествовать возникновению того пейзажа, который изобразил современный мастер. Все законы собраны воедино и работают, не противореча один другому! Идеальное место! Для чего?… Но продолжим.
В верхнем правом углу картины расположена вода. Читателю может показаться странным такая формулировка. Но именно она, как никакая другая подходит к описанию того, что изображено в правом верхнем углу. Вода не находится в аквариуме или еще в каком-нибудь сосуде, она не падает с водопада или еще откуда, но это не мешает находиться ей в воздухе. В самой этой воде находится рыбка, которая, вооружившись леской с крючком, ловит мыльные пузыри. Причем эти мыльные пузыри расположены ниже уровня воды. Оставим, пожалуй, уровень воды, т.к. в этом нет смысла. Добавлю только, что из этой воды вниз торчит красный круглый буй. Это, наверное, намек на что-то. На то, что торчит и…это, пожалуй, тоже оставим.
Над горизонтом, на высоте примерно двух или трех елей завис летающий остров, тоже весь испещренный кратерами, но уже разного диаметра. Это многое объясняет. Например, почему на первый бугор метеориты не попадают. Да потому, что остров защищает первый бугор от попадания метеоритов, а второй бугор от попадания метеоритов с размером отличным от заданного. Всю эту идиллию завершают мыльные пузыри, которые валят из левого верхнего угла, и на которые охотится упомянутая выше рыбка. Несколько слов о рыбке. Рыбка желтого цвета с красными плавниками и такими же губами. И так, идеальный мир, идеальное место, идеальное время.
И тут происходит вторжение рациональности, причем ненадежной, искусственной, пластмассовой. Мы видим, как в этот мир влетают семь компостеров, один троллейбус и одно тело, образованное из двух ящериц, сросшихся головами, а также нос. Пять компостеров имеют желтый цвет (любимый цвет Ван Гога) один компостер коричневый, а один (видимо их главарь) красного цвета. Все эти компостеры, а также их троллейбус ведут себя очень вызывающе. У них видны белые клыкастые зубы, олицетворяющие злость, страх и ненависть перед неизвестным и доселе невиданным. У одного компостера зубы в крови, он в прошлом мире уже кого-то закомпостировал. Они все пришли в этот мир, что бы компостировать, проверять, сверять, контролировать. Но, прибыв сюда, они осознают, что им здесь нечего контролировать. Все управляется само собою, трава растет в шахматном порядке, ели имеют правильную форму и растут в правильных местах, метеориты попадают только на один бугор (и то, только определенного диаметра). И вот, прибыв сюда, компостеры во главе с троллейбусом впадают в глубокое отчаяние и начинают бесчинствовать. Они рвут и мечут. Один компостер желтого цвета не показывает зубов. Он задумался то ли над смыслом жизни (ведь раньше смыслом его жизни было контролировать), толи над тем, что им теперь делать и как быть. Главарь компостеров, красный компостер, в глубоком раздумии курит сигарету с фильтром. Приглядевшись, мы увидим марку сигарет, это LM.. Возможно художник хотел нам подать какой-то знак! Компостер, который курит LM, имеет красный цвет. Цвет опасности. Может быть, тем самым он предупреждает нас об опасности курения? Кто знает. Троллейбус тяжело завалился на бок, и зловеще оскалился в компании своих компостеров. Видно, что у него закончился ток. А на этой планете нет электростанций, радиостанций и метеостанций. Он это осознает в своем тяжелом последнем сне. Одно остается непонятным - как он еще летит без проводов? Он машет своими штангами-рогами, словно крыльями, но мы уже видим, что он обречен. И нам даже немного жаль его, как раритет, как атрибут беспечного детства.
Ящерицы или –ца? попали сюда случайно. Им не видно, где они находятся, что происходит с ними и вокруг них, так как у них нет голов. Но почему-то создается впечатление, что именно они олицетворяют единственную надежду.
Теперь нос. Он зеленого цвета, возможно из-за насморка. Из кончика носа, именно из кончика, а не из ноздрей валит бурый газ, загрязняя атмосферу невиданной планеты. Видно, что нос отделен от головы насильственным методом, так как наблюдается обширное кровотечение. Есть подозрение, что его откусил тот компостер, у которого зубы испачканы кровью. В общем и целом, картина оказывает очень благоприятное воздействие на всех, кроме тех, кто на нее смотрит.
- Вот, посмотри. – Я протянул Донскому вчетверо сложенный листок. Донской развернул его и начал читать. Я всем своим видом старался показать, что мне все равно. Но ничего не получалось и мне приходилось прятать свой взгляд под стол или изучать рисунок на обоях стен его кухни. Я с трудом дождался, пока он дочитал. К моему ужасу он ни разу не улыбнулся. Он затянулся сигаретой. Дым попал ему в глаза, и он чуть ли не плакал. Затем затушил бычок о пепельницу, в которой лежали такие же бычки, и, выпустив дым и прищурив один глаз, тихо сказал:
- Прикольно.”
Прочитав несколько раз подряд, сделав несколько корректировок, я сохранил набранный текст и отправил Коню по электронной почте. Через десять дней он написал мне, что …”
- Так что же вам написал Конь? – Из-подо лба с профессиональным ехидством спросил седой человек в белом халате, сидевший за столом и машинально заполнявший какой-то толстый журнал. Я заметил, что в журнале исписано всего две страницы. Задав свой вопрос, он как бы тут же о нем забыл, уткнулся в свой журнал и продолжал с большой скоростью что-то писать. Разобрать, что он там пишет, было невозможно.
В кабинете воцарилось глубокое молчание, запахло хлором и медикаментами. За дверью в коридоре с периодичностью раздавался звон алюминиевого ведра и стекающей в него воды. Мыли пол.
- Больной, вы поняли вопрос? – Не отрываясь от своих каракулей, спросил седой человек в белом халате.
- Да. – Сказал я и удивился звучанию собственного голоса. Голос мой меня напугал, и мое сердце забилось чаще.
- Ну, так расскажите мне, пожалуйста. Мне интересно. – Он на секунду поднял на меня свои огромные слезящиеся светло-серые глаза, в которых я увидел свое отражение. В этих глазах я увидел человека в полосатой пижаме и растрепанными в разные стороны торчащими волосами. Мое отражение напугало меня еще больше. Пересохло в горле. Я забыл вопрос и теперь стоял, как у доски школьник, не выучивший урок. Я почувствовал, что покраснел. Паника овладела мной безгранично. Захотелось в туалет. Пауза затянулась, и с каждой секундой становилось все хуже и хуже.
- Я не помню. – Произнес я, но в ту же секунду спохватившись, исправил ответ. – Я не знаю. Я еще не придумал.
- Так. «Не знаю, не придумал». – Бубнил себе под нос седой человек в белом халате, рывками исписывая третью страницу.
- А что случилось? – Попытался как можно увереннее и четче спросить я, но голос мой сорвался, и последнее слово проскрипело железом по стеклу. Человек в белом халате уставился на меня своими светло-серыми слезящимися глазами, ухмыльнулся, слегка мотнув головой в сторону, и продолжил заполнять журнал. |
