А когда наступила весна и ветер перестал приносить засохшие крики ласточек, Богдан Богданович решился выглянуть на улицу. Луна стояло точно напротив солнца, от чего волосы устремлялись вперед и падали Богдановичу на лоб, погребая его под собой, как покрывает собой прибрежные камни волна, стремящаяся скорее выпрыгнуть на берег. Пока он сидел дома, уличные булыжники успели покрыться мхом, мох – почернеть и засохнуть, а камни – вновь покрыться растительностью, теплой и пахнущей ладаном. Больше всего Богданович боялся узловатого одноэтажного строения на углу улицы. Стены его покрывали янтарно-красные выпуклости, крышу черно-белая черепица в шахматном порядке, а сам дом скукоживался летом и разрастался поздней осенью. Поговаривали, будто подвальное овальное окошко глотает пеструю листву, а черные кошки вылезают оттуда белыми котами, будто в каждом окне вставлены зеркала, а дверь скрипит в такт береговому тополю, который лет пятнадцать назад хотели срубить, но что-то там у них не заладилось, – и вот с тех пор по нечетным числам дерево подражает всем давно исчезнувшим струнным инструментам. Старухи обходили с закрытыми глазами и шептали: «Не стоит ждать хорошего от лачуги, куда даже азбука больше на забредает. Такая ни мизинцем, ни кончиком уха не подавится». Богданович старухам не верил – когда-то они называли его лысым, а теперь он по утрам заплетает косички, которые заворачивает вокруг ушей – и говорил приятелям за чашкой полуночного кофе: «Вот увидите еще: распахнутся окна и потекут на мостовую струю перемешанных иероглифов и букв. Если мужик будет из сыпать из окна зерно, его подберут и склюют окрестные куры. Но кто станет клевать чужой алфавит? Так и разбредутся они нам на погибель, будут заползать в наши дома и менять язык снов у наших жен. Вот увидите еще». Так он говорил и суеверно кидал блюдце через левое плечо – этот обычай он перенял у свое второй жены, выросшей то ли в эстонской, то ли в турецкой деревушке.
Нос тянул Богдановича вниз, к набережной, и он поспешил впервые за три лунных месяца отведать приготовленную чужими руками пищу. Желание это было так сильно, что нос все не мог найти удобного положения, порывался улететь то вправо, то вниз, а то и вовсе спрятаться за ресницами от принятия решений. Богданович уверенно процокал мимо дома, где на резных капителях висело детское белье, мимо лавки с высокой ступенькой и тяжелой карликовой дверью, он не заметил ни переулка с высокими тротуарами, ни даже пролетевший мимо черный котелок, сорванный с вечернего гуляки резким, пахнущим солью и рыбой ветром. С гулким грохотом разбился горшок герани, стая галок в страхе поднялась в небо, у дома с узловатыми стенами распахнулись два окна: северное, откуда любители гадательных карт смотрели бы на луну, и то, что в середине лета светилось гранатовым. Совсем ничего не заметил наблюдательный Богдан Богданович, предательский обманутый собственным носом.
Богданович потянул за тяжелую ручку и вошел в помещение. За окном протекали ручейки арамейского, финикийского, древнегреческого… |
