Тристания... Белолицые демоны в моей душе, фанатичка, я рву крылья, бьюсь об лёд, я заблудилась в заброшенном городе. Молиться я не умею, а летать разучилась, сторонюсь тёмных улиц, скользких теней, но мертвые не пугают меня, они светлы и спокойны, я закрываю им глаза, я целую им руки и бреду дальше, камни так холодны.
... Он говорил мне, что я красива, что я суккуб в короткой юбке (то бишь, трижды сука - сука в кубе), и что в момент моего создания Бог, должно быть, листал порножурнал, найденный у Иисуса под кроватью. Он говорил и смеялся... А мне не хватило тогда этой ничтожной человеческой силы, чтобы сказать ему, что я уродлива внутри, жестока, и что, не знаю, что там с моим телом, но, видно, пьяного Бога рвало черной кровью, когда он лепил мне душу.
Тристания, хищные птицы, запах горького миндаля, неужели в моём сердце столько струн, что ты рвешь их одну за другой – а они всё не заканчиваются...
... Его нет у меня, он ушёл, он где-то далеко, куда мне не дойти, даже если до колен стереть ноги, не долететь и не дотянуться. Нет, он не умер, он жив и здоров, и живет где-то на соседней улице или в соседнем городе, но мы уже никогда не поймем, не захотим и не коснёмся друг друга. И так странно, что мне больно.
Я крашу ногти, глотаю теплый чай, я играю во взрослую девочку, хожу на работу (причем хожу, как ходят на горшок), почему-то я сама себе смешна и неприятна. Вчера говорила с кем-то о снах, вёснах, вёслах, даже кувшинках на воде, а вечером курила дрянь, что-то пила и пыталась выгрести голыми руками синих червей и гнилую труху из своей души, с которой определенно что-то не так, которая больна или отравлена - я не знаю.
Тихо рыдать – ещё хуже, чем кричать и биться в истерике. Тристания... Беззвучно плачешь о том, о чём я и думать забыла, задыхаешься в мои волосы, одинокое дитя в моей комнате, говоришь человеческими словами и божественным голосом. Откуда в тебе этот надрыв, расползающийся шов, нежная мякоть под плёнкой агрессии, даже развратности, белые луны, ледяные реки, кельтские скрипки, терзающие разум (что ты со мной делаешь, старина Йохансен!). Я пытаюсь унять бурю, я ложусь спать, я прячу диски в труднозапоминаемые места, я ненавижу в себе эту болезненную слабость, которую ты вдавливаешь в меня, режешь по живому, смеешся над моей обречённостью.
... Я изменила ему раньше, чем успела остыть кровать после нашей первой ночи, я лгала ему так же легко, как переворачивала оладушки, и выбиралась из его объятий сразу же, как толко он засыпал. И мне странно, что было больно, когда он ушел.
Теперь я не летаю. Червивая сердцевина загнила. Так и должно было случиться: Боги не помнят о том, что сделали по пьяни. Ну и пусть. У меня другая печаль, печаль по-норвежски, вашу мать... Желтоглазые демоны рвут душу... |
