Охота на... Гавайи. А вы наверное подумали на носорога? Я не против, только где их взять-то, этих носорогов, в нашей провинциальной глубинке. Тут не то, что носорогов, тут даже люди все мне несимпатичны и потому сукины дети, да тут, если хотите знать, даже... я не знаю что творится... безобразие творится. У меня и оружия нет. Носороги сильные животные. Толстая кожа, много жира, крепкие кости и здоровье. Кулаком не пронять. Было бы форменным сумасшествием пытаться победить носорога голыми руками. Я думаю это невозможно. На такое не способен даже самый сильный человек на Земле. Поэтому я и хочу на Гавайи. По правде говоря, я там никогда не был. Я даже не знаю где это. В какой стороне. Может на юге, а может на западе, но там должно быть хорошо. Потому что не здесь это. А там..., далеко. Там где мечты на ПМЖ. Уехали туда. Конечно. Может море, горы, солнце, пара сосен на закатном небе, а небо красноватое, но не раздражает. Кусок неба покрыт облаками, но не сизыми, грозовыми, а такими белыми и высоко очень... Хохол сравнил бы цвет этих облаков с цветом среза на свежем шмате сала, китаец с рисом, поэт-патриот, вроде Есенина, с зимним заснеженным полем. Только глупости это всё и сопли. Гавайи.
Бывает, сядешь устало, чуть посидеть, отдохнуть. Решишь: - Всё! Сейчас я сяду. Спокойно, взвешенно, неторопливо, с иронией подумаю о себе, о существе своём.
И садишься. И думать начинаешь. Поначалу всё совсем неплохо. Разложишь всё по полочкам. Найдёшь все причины беспокойств и угрызений. Наметишь путь. Путь, по которому идти можно. Можно по другим. Но мне нужен один, свой. Не нужно. Можно идти. И пойду...
А потом как-то незаметно сходишь с тропы размышлений. И не отвлекает ничего, но сходишь. Начинают мысли всякие ненужные появляться. Какие-то деньги. Какие-то меркантильные настроения. Какие-то тёти полуголые скачут по обозримым просторам моего расслабленного образного перископа. При этом они... в общем, вполне аппетитные тёти. И сразу всё. И больше ничего уже о спокойствии духа. Ничего о возвышенном. Ничего. Сквозь узкую щель своей амбразуры я вижу только голых баб на шёлковых простынях, мешки наличности и какое-то эфемерное человеческое признание, которое мне не нужно и одновременно я не знаю - а нужно ли оно мне? На Гавайях климат самый оптимальный.
Знаю я только себя. Тебя я не знаю, и знать не желаю. Примитивный эгоизм. Я чувствую только себя. Другим могу сочувствовать. Поэтому и одиноко. Осознание того, что каждый сам по себе, воспаляет мой мозг. И никто помочь не может. В этом никто не помощник. Каждый сам. Сколько же нужно иметь мужества? Чтобы понять и осознать, и заглянуть в бездну единственности и одиночества своей сущности. И пути не важны. Не важно ничто. Важно только то, что я это я и за меня мною быть не может никто.
Гавайи. Я слишком молод, чтобы быть старым. Мне ещё не пора. То есть я хочу сказать, что на Гавайи мне ещё не пора, рано ещё – не сезон.
Незаконченное.
Красные закаты, красные глаза.
- Почему тебя на красный-то тянет? - Паганини посмотрел на Таджика, - Любое начало... и у тебя обязательно присутствует красный цвет. Почему? Почему ты начинаешь всегда с красного? Вот прошлый раз у тебя был "красный закат не предвещал ничего...". Сейчас "красные глаза Иванова...". У тебя, что...? Дефект башки какой-то? Дефективный? - Паганини зло плюнул на большой лист лопуха. Белая пузырчатая слюна потекла в сторону стебля, неминуемо подтверждая закон всемирного тяготения.
- Не знаю, как знать... может это тебя восприятие подводит?
- Восприятие, хуятие, развёл тут понимаешь красный путч на броненосце. Ты слушай и делай выводы, восприятия моего не касаясь, - последние свои слова Паганини снабдил эмоциональным ударом кулака по ползущему муравью. - Ты пойми, Таджик, ты будущая надежда русской литературы, это груз, это огромный груз ответственности, тяжёлый очень, почти как гиря Сан Саныча. Понимаешь ты? Гирю видел у Саныча? Вот такой же он. Груз.
- Понимаю я всё. Понимаю! И гирю я тоже видел. Она у него на тридцать два килограмма, под кроватью стоит, - Таджик наигранно устало посмотрел на небо. Но устал он действительно.
Летние небеса, троекратным ура. Громогласно, по моему. Да... Греметь громом. Волшебным образом внедряясь в душу. Покрыли влагой сушу. Небеса. Они..., сволочи. Синии..., падлы. К тому же комары... на бреющем полёте, летят в подвалы и влажные места, на реки и паром богатые теплотрассы. Бегут, бегут... негодяи, накрыв головы пакетами производства ООО "Тобольск-Нефтехим". Народные массы. Боясь замочиться прячутся где попало. Под кронами деревьев, в подъездах, под козырьками различных ларьков, лотков, магазинов, прачечных, домов быта. Дождь идёт. Обычный летний дождь с грозой и громом.
А муравей умер.
Земля провернулась вокруг своей оси. Это было слышно. По крайней мере Таджик услышал некий скрежет. Скрежет имел характер уныло летящей, проткнутой двухсотлитровой бочки по трубе меньшего диаметра. Характерно, что хуй его знает как такое вообще может быть. Науке до сих пор неизвестно. Скрежет с характером, послышался когда Таджик покуривал на балконе. Не курил, а покуривал - не ошибка. Ну и вот, а потом на втором этаже брякнула посуда, то ли кастрюля какая-то, то ли ещё чего. Кто-то собрался жрать. И этот кто-то скорее всего носатый инвалид Валерка.
- Вот он сейчас пожрёт, потом покурить обязательно выйдет, - задумался с прищуром Таджик. - На балкон. А вот если бы я был попугаем я бы сидел на жердочке в железной клетке, или в деревянной - это не так и важно, и говорил бы слово какое-нибудь и курить бы мне не хотелось. Но так как я не попугай, то я сижу на балконе и курю. Следовательно я курю потому, что я совсем не попугай. Попугаем быть плохо, они птицы, а птицу в клетке держать нельзя, она может сдохнуть от тоски. Или насрёт на шкаф когда ей выпустишь, от злости. Попугаи злобные птицы. Помню попугай Хамидулина любил орать слово "хуй", как только приходили гости. Он частил с прихлёбом, будто б чай пил, - "хуй, хуй, хуй, хуйхуйхуйхуй". Менял интонации, продолжительность и темп в зависимости от соцстатуса пришедших. Если это была бывшая классная руководительница то попугай мог орать не переставая пока его не уносили в другую комнату, но видя смех, скажем товарищей Хамидулина, сразу замолкал. Злобная была птица. Крича заветное слово она смотрела злыми круглыми глазами и тужилась. А потом она сдохла к чёрту, потому, видимо, что земля не вынесла пребывания на своей поверхности такого отпетого негодяя и подлеца, каким был попугай Яшка. Всех попугаев зовут Яшка...
Мысли Таджика прервал вышедший покурить инвалид Валера.
- Валер, здорова! - крикнул ему Таджик, - Чо жрал-то?
- Здоров! Жрал-то чо? Так суп жрал. - Валера задрал башку вверх и чуть-чуть высунулся.
- А сейчас чо? Курить будешь? - заорал из-за всех сил Таджик.
- Ага, буду, - тоже заорал Валера.
- Урод, - подумал и констатировал Таджик. - Только и может, что жрать, срать, спать. Так и жизнь окончится. Вся жизнь - посрать, пожрать. Да только мне ли гению русской литературы, почти, серостью презрения обрастать...
И Таджик устало посмотрел на небо. - Синее... падла.
Уныло глянул на помятый бычок и тоже пошёл жрать, только не суп, а жаренную картошку. Хотел газ поджечь, а там утечка оказалась. Ну и сдох к чёрту от взрыва. Контузия с летальным исходом. Плюс руку оторвало к ебёной бабушке.
А небо-то какое синее. Как в сказке.
Вот так Таджик, гений русской литературы не состоявшийся, состоялся как безвременно ушедший из жизни молодой специалист по палёной водке. Все знали, что лучше покойного Таджика, никто не сможет определить палёнку. Он знал уйму различных способов. Начиная с примитивного подсчёта пузырей, заканчивая цветом горения. Уникальный был человек - несостоявшийся гений.
А закаты-то кроваво-красные стояли. К тому же Паганини попиздил все черновики Таджика и напечатался за маленький гонорар в какой-то мелкой газетёнке. Сука!!! Ничего в нём гениального. И муравья убил. Убийца, а не человек! Даже попугаев любил.
Обгоняя время, вперёд, к туманностям Альтаира.
- Ты почему гением не стал? - спросил дяденька с бородой у Таджика, когда тот проморгался.
- Что? А! ...Не вышло, дяденька, не получилось. Да я и не хотел признания себя как гения. Гением быть скучно, - осматривая туловище и щупая руку ответил Таджик. - Ты кто дядя?
- Я Бог, вообще-то... Но можешь звать меня и дядей, я не против.
- Что?
- Бог я... вообще-то, - со смущением и даже немного стесняясь повторил дядя с бородой.
- ...
- Ты только в обморок не падай, я ещё с тобой говорить стану, пренепременно.
- Так я и не буду тогда, падать-то. Я тебя таким и представлял, если честно. У тебя и взгляд добрый. Мне мурлыкать хочется. Можно? - и Таджик принялся мурлыкать как кот, но тут вспомнил, - А ведь я, дяденька Бог, неверующим был, всё больше к буддизму склонялся.
- Заблуждения это всё. На самом деле я один. Для каждого. И для всех. Так, что это несущественно теперь.
- Что мне теперь делать-то? - Таджик, в миру Юджин - по туманно Альбионному говоря, не на шутку растерялся. И было от чего. Читатель, представь себя на его месте. Ты поди в штаны бы насрал и побёг куда глаза глядят. А Таджик ничего - не растерялся. Бога дядей назвал. И даже в задумчивости посмотрел по привычке на небо и сказал: - Синее..., падла, - и тут же осёкшись, глянул на Бога.
- Ничего, ничего, я всепрощающий вообще-то, покайся только, - и улыбнулся по отечески. Хороший человек.
- Ты человек?
- Я Бог...
Извиняться за незаконченность не буду. |
