Ясь снова идет по дороге, мимо проезжает старенький грузовик, останавливается. Из кабины показывается водитель, призывно машет рукой. Ясь узнает в нем Еремея.
Еремей улыбается и трогает машину с места. На нем телогрейка на тельняшку, джинсы заправлены в сапоги, спутанные седые волосы и борода, правая половина лица обезображена, от виска через бровь до скулы – ожег. Едут молча.
Детство.
- Да! А вы как думали! И зимой! Губы примерзнут, а играешь! Вазелином смазал и… ну, сейчас не зима! – Кузнецов Николай Васильевич, учитель музыки в детском доме ухмыляется в усы.
Он худощав и всегда гладко выбрит, в бежевой двойке и черной рубашке, выглядит совсем тощим, при том рост имеет высокий и бриолинит волосы.
Кузнецов поплевывает в газетный кулек семечки, вальяжно восседая на старой «ножной» швейной машинке фирмы «Зингер», которая скособочилась в тени большого раскидистого клена, перед кустами у площади для построения на линейку.
В центре площади мнется по команде «смирно» духовой оркестр – восемь человек, «детдомовских», младшему из которых – семь, а старшему – тринадцать лет. Среди них и Ясь с трубой в руках.
- За хлебом с нами? Или как? - слышится позади него сдавленный шепот Севы, ровесника Яся. Он слегка полноват и низок ростом, его почти не видно из-за большого аккордеона в его руках.
- Мы же не в армии, - жалуется кто-то из ребят.
- Разговорчики! – перебивает учитель и, подумав, направляется к тачке, стоящей неподалеку, груженой сухим цементом. Зачерпнув полный кулек серой пыли, он отходит к левому краю площади…
- Шагаем вот от сель… - он чертит цементом короткую линию на асфальте… - … и до… до… - Николай Васильевич, как-то комично складывая ноги, стараясь не просыпать содержимое кулька, добегает до противоположного края и вытряхивает остатки, вмести с очистками от семечек у края бордюра, - … и до сель.
- Так батареи же не затопили еще? – спрашивает Ясь.
- В хозблоке топят, там всегда топят, - уговаривает Сева.
- Оркестр! «Птица счастья», на чее-тыре! Приготовились, и… раз, два, три, четыре! – командует педагог.
Оркестр играет популярную в восьмидесятых годах песню, при этом маршируя по площади.
- Диез Нилов, до-диез, а не ля-мажор, - закуривает Кузнецов.
- Коля! – на ступеньках главного входа стоит, призывно обозначая себя рукой, в которой зажата связка ключей, Фокин Виктор Павлович, учитель физкультуры, плотный, коренастый, в спортивном костюме, с серебряным секундомером и свистком на шее.
- Коля, Николай Васильевич! Подойдите, пожалуйста, - зовет он, ногой неуклюже придерживая входную дверь.
- Продолжаем! – приказывает Кузнецов.
- И долго? – спрашивает Вадик, самый младший – глазастый, белобрысый мальчуган, в шортах и длинной клетчатой рубашке на выпуск, бивший в тарелки.
- И шагаем! – непреклонен учитель, отправившийся на зов физрука.
- Бляха-муха! – ругается про себя Вадик, бьет в тарелки, сплевывает со злобой.
Оркестр марширует и играет «Птицу счастья».
Фокин и Кузнецов заходят в здание.
Неожиданно льет сильный дождь, преддверив свое появление глухим раскатом грома. Оркестр осекается, но музыканты, не смея ослушаться приказа, вытягивают, подстраиваясь друг к другу. Не так слаженно, как вначале, все же песня продолжается.
- Вот, урод! – выдавливает Вадик.
Из школьного здания выбегает маленькая девочка с одуванчиками, вплетенными в косички и в цветастом сарафане. Босая, она ставит сандалии на столешницу «Зингера», усаживается на ножную педаль и начинает раскачиваться на ней, как на качелях, подпирая ладонями щеки, широко улыбается, глядя на мучеников, которые перестают маршировать, ежатся, но все же играют.
Посыпанные цементом линии начинают постепенно размываться – это замечает Вадик, он смеется, смех подхватывают, и, оркестранты дают деру.
- Ясь! Ты чего? – кричит Сева другу, который не убегает со всеми.
- Да я сейчас, - отзывается Ясь…
Он прыгает через лужу к линии, размазывает ее ногой, спешит по направлению к другой…
- Ясик, сыграй, а? – умоляет девочка с косичками.
Ясь стирает вторую линию.
- Ну сыграй, Ясичка, ну, пожалуйста! Какая у тебя труба золотая! Золотая-золотая! Прям, как ты! Сыграй, миленький …
Ясь расплывается в улыбке.
Дождь льет все сильнее, в лужах лопаются пузыри, мокнут нотные тетради на забытых нотоносцах…
На плече у девочки пристроилась, колеблясь из стороны в сторону, желтовато-белая бабочка…
Столовая. Обед. Почти все столы заняты. Щи, рыба с картошкой, хлеб, кисель. Обычная суета и шум: разговоры, смех, звон посуды.
- Четвертый «Б» никуда не уходит, у выхода, парами, пять минут! – объявляет Фокин и по привычке ищет рукой свисток, которого нет на месте.
Спортивный зал – турник, конь, маты, скамейки, венский стул, начисто отшлифованный шкуркой. На нем лежат классный журнал, секундомер и свисток.
Высокий бетонный забор, разделяемый зелеными железными воротами – вход на территорию детского дома, где спальные и школьные корпуса, яблоневый сад. По другую сторону – пыльная дорога, ведущая к станции, за которой поселок, дальше речка с висячим мостом и старая, полуразрушенная церковь.
Мишка, Вадик и Ясь, свесив ноги на внешнюю сторону, пристроились на краю…
- У меня все равно дальше, - говорит Вадик и плюет через кусты на дорогу, выпуская слюну между зубов.
- Сейчас бы газировки или мороженого, - вздыхает мечтательно Мишка.
- Это чего это? – не понимает Вадик.
- Что – чего? – переспрашивает Мишка.
- Газировка…
- Дремучий ты… Это вода такая, сладкая…
- Компот, что ли? – ухмыляется Вадик.
- Сам ты компот. Автомат есть такой. Опускаешь копейку – пресная, три – фруктовая; холодная и шипит. Сейчас бы в самый раз.
- Это ты компот, - обижается Вадик.
- Ты, - поддразнивает Мишка.
- Ты!
- Ты…
- Ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты, ты… - тараторит Вадик.
- Зато у меня лошадь в Москве есть, - веско парирует Мишка.
- Зато ты мудак! – отрезает Вадик.
- Ты, сопля, ща по шее схлопочешь! – краснея, угрожает Мишка.
- Хорошь, а! – вклинивается в спор Ясь. - Мишка, ты то чего, уступи, он же младше…
- О чем спор, - присоединяется Сева, влезая на забор.
- Кто компот, - поясняет Ясь.
- А-а, - понимающе кивает Сева.
Все молчат и вдруг, через некоторое время дружно смеются.
- Тихо, придурки, - кричит Сева. Все стихают…
К воротам подъезжает старенький грузовик. Из кабины выходит женщина лет сорока, в летнем платье и с толстой сумкой, нарядная и напомаженная.
Мишка сигает с забора и несется к ней на встречу. Они обнимаются.
- Сегодня на обед подали рыбы, - печально, в пустоту кидает Сева. Ему никто не отвечает. Все смотрят на Мишку.
- Сейчас бы на море, - снова пытается завязать разговор Сева.
- А может, она ему газировку привезла, - Вадик смотрит грустно с нескрываемой завистью.
- Или лошадь, - спрыгивает в сад Ясь.
- А кататься? Нас Ерема покатает, Ясь! – кричит ему вдогонку Вадик.
- Я ушел! – не оборачиваясь, бросает Ясь.
Вадик провожает его взглядом и крутит у виска, за что тут же получает подзатыльник от Севы.
Один из многих железнодорожных полустанков, которые пропускают скорые поезда, но останавливаются обычные, и, тогда, к нему, то есть к долгожданному и обычному, слетаются стерегущие его, всегда знающие досконально все расписание отправлений и прибытий, и бегают, суетятся, предлагают – в основном одно и то же: картошка, курочка, огурчики и прочее домашнее, скудное, но вкусное.
Останавливается «Москва – Симферополь» и, начинается обычное…
У маленького здания зала ожидания, с лавки, недавно выкрашенной в зеленый цвет, поднимается, Ясь, зажав в побелевшем кулаке, букет желтых одуванчиков. Он всматривается в сторону поезда, явно кого-то выискивая.
Поезд уже трогается, не простояв и трех минут, а Ясь все стоит.
- Сволочи! Пирожки им мои несвежие! Жмотье! – рядом, на лавку мостится бабка – торговка, каких много. Руки ее в штопаных перчатках, с отрезанными пальцами, полный рот металлических коронок, белый в горошек платок, маленькие волосики над верхней губой и удивительно живые глаза.
- Нет? – интересуется она.
Ясь отрицательно качает головой и садится тоже.
Бабка достает из старого чемодана целлофановый пакет, в котором лежат пирожки.
- Севастопольский не дождусь, на ферму поскачу, ездать в перепонку, уж. Чихвостишься, чихвостишься тут, дура-баба, а чего? Ездать… сива-кобыла, выла-выла, ан, блядь, всего ж не перебегаю…
Она вытаскивает из-за пазухи, видимо специально на подобные случаи припасенную газету, свертывает в нее несколько пирожков из пакета, протягивает Ясю, тот берет.
Они не смотрят друг на друга, а только куда-то вдаль, перед собой, думают каждый о своем.
Ясь спешит по пыльной дороге, на ходу подфутболивая деревянную чурочку, маленькую коряжку, размером с ладонь, в руке – слегка промасленный газетный кулек с пирожками сердобольной торговки. Остановившись, поднимает деревяшку, вертит, внимательно разглядывая, и кладет в карман.
Дверь в мастерскую – небольшой садовый домик в глубине сада, против обыкновения открыта и, Ясь, обычно стучавший, входит без стука. Плотник, дядя Еремей, к которому Ясь часто захаживает, встречает его, расстилая на стол чистую белую скатерть, широко улыбается. Ясь показывает ему чурочку, что нашел на дороге. Плотник жестом приглашает внутрь.
Хозяин мастерской росту высокого, хорошего сложения, загорелый. Тертые, местами, выцветшие штаны из, когда-то темно-синего, сукна, в длинном кожаном фартуке, густые русые волосы, темная борода – весь вид его внушает серьезность и уважение. Его побаиваются. Из ребят, вот так запросто знается с ним только Ясь, отчасти оттого, что правая половина лица его вся испещрена шрамами от многочисленных ожогов, Ясь же, как будто не замечает их.
Ясь выкладывает на стол газетный кулек с пирожками. Еремей выставляет на деревянную подставку дымящийся чайник, рядом – два стакана, видимо заранее приготовленные к приходу гостя, после чего подмигивает Ясю и, отдергивает льняную занавеску с карманами, за которой висит самодельная полка, со всевозможными инструментами, – достает из глубины ее матерчатый сверток. Содержимое производит на Яся огромное впечатление – внутри лежит огромный кусок серой халвы, весом с килограмм.
Пока пьют чай, Ясь с восхищением разглядывает мастерскую - все кажется ему чудесным.
В углу притулилась кровать, сбитая из ящиков, где в голове лежит маленькая холщевая подушка, набитая сухой травой, а прямо поверх досок, блестевших при скудном освещении из окна и маленькой зажженной керосинки – стеганое одеяло огромных размеров. Над кроватью висят и тикают в большом многообразии разные часы и часики, есть среди них, и с гирьками, и с боем. К окну прижимается верстак, потемневший от времени. На противоположной стене, полка, прикрытая упомянутой шторкой, под нею – древний сундук, укрытый какой-то шкурой. У входной двери – «буржуйка», веник и совок.
Пьют чай молча. Ясь с наслаждением отщипывает и отправляет в рот халву, Еремей улыбается, поглаживая бороду…
Ясь чистит оконную раму маленьким ножичком, а Еремей возится с чуркой, принесенной Ясем…
Уходя, Ясь, задерживается уже у открытой двери, отряхивается и выжидающе поглядывает на плотника, пока тот не прекращает заметать в совок опилки и не обращает на него внимание.
- Дядя Еремей, - не выдерживает Ясь, - а она не говорила, когда?
Еремей ставит совок на место и присаживается на корточки… Некоторое время, он глядит куда-то вниз, в одну точку, потом встает, подходит к кровати, куда ранее бросил чурку, с которой возился, берет ее и протягивает Ясю, медленно пару раз качнув головой из стороны в сторону, что само по себе ничего означать не может – просто он не хочет отвечать на вопрос…
На широкой мозолистой ладони – искусно выполненный конь, вставший «в козла» или, как еще говорят «на дыбы»…
- Тёть Маш, осталось чего-нибудь? – выныривает из-под раздаточной Мишка… Другие трое притаились тут же у двери на кухню.
- Ох, Господи! Напугал-то как, - вздрагивает тетя Маша – молодая и красивая, с химией на голове. – А я уже домой собиралась, время-то позднее. Чего не спишь, оголтелый?
- Очи жаждут, да сердце тревожится! – находится Сева.
- Не спится, тетя Маша, - машинально повторяет уже в который раз надоевшую фразу Вадик.
- Да сколько вас тут?! – показно озадачивается повар.
Все четверо, с заготовленными улыбочками вырисовываются из-за угла.
- Четверо… и все те же! Ну и чем мне вас кормить прикажете? За ужином не наелись?
- Кашки!! – шепотом и хором горланят все четверо.
- Кашки, - передразнивает тетя Маша. – Ладно, я сейчас, ждите…
- И хлеба побольше, - кричит вдогонку Вадик, которому не успевают зажать рот.
По темному коридору проносятся четыре тени, в руках у каждой тарелка, ложка и несколько кусков хлеба…
Длинная, высокая батарея в хозблоке, прислонившись к ней спиной, на корточках, сидят те же, - в одинаковых белых майках и черных трусах… |
