Мне беспричинно часто снятся чужие серые дома – обязательно обжитые, со странной, пугающе непривычной планировкой, пляшущей высотой потолков, обилием деревянных, даже бревенчатых, деталей интерьера, потемневших от времени, с сочащимися трубами и слезящимися углами кладовок, обилием дверей и коридоров. В них, как в своих, я брожу из комнаты в комнату, поправляю пестрые занавесочки, поглядываю уныло вверх – побелю, обязательно побелю, думается даже во сне, вот в следующие выходные возьму и побелю это потолок. Потом выглядываю в окно сквозь мутные стекла на улицы – незнакомые, но точь-в-точь такие, которые будут наяву завтра, через неделю, через пару лет, наверняка будут, знаю. Потом готовлю еду, ломаю, не режу, а именно ломаю руками теплый белый хлеб, и жду… Обязательно пахнет луком и жареной рыбой. На лице оседает пеленой вязкая копоть не моей уютной серо-зеленой жизни…
И каждый такой сон начинается с пробуждения: я лежу на боку в темной спальне и гляжу на круглое крепкое плечо незнакомого мне моего мужчины, смотрю долго и чувствую себя уже и обреченно-усталой, и умиротворенно–одинокой... Странно?...
Странно еще то, что мне никогда не снятся дети: я как-будто боюсь встретить чужие рано взрослые лица маленьких дедушек. Боюсь, хотя наяву я очень люблю и хочу рожать детей… Родить сына… А можно сына и дочь, и еще сына, и еще дочь… Но во снах их нет… Был однажды – давным-давно – серьезный улыбчивый крепыш, похожий на тебя, названный твоим именем, именем, которое сейчас немо и блекло, безвкусно на губах, именем, которое болит внутри только потому, что его нельзя до сих пор ничьим заменить. Тогда был малыш… Но тогда мне не снились еще чужие дома, мне снилась цветущая степь, звонкое небо – золото и васильки. Тогда я во сне умела летать и часто, помню, ловила большую блестящую рыбу у спокойной и прозрачной реки. Я и сейчас иногда летаю во сне: не дождавшись кого-то родного в том чужом сером доме…
Нестерпимо! Я вылетаю во двор … Кто-то ловит меня за ноги, я падаю, вырываюсь, тяжело, как сытая курица, подпрыгиваю, рывками карабкаюсь в небо, ощущая все время опасную остроту падения о твердую холодную землю и , наконец, радостно и трудно зависаю над крышами опостылевших серых домов… Дышу и просыпаюсь…
Удивительно, но с недавних пор я научилась заставлять себя просыпаться, чтобы вырваться, и теперь не боюсь больше серых домов, потому что могу проснуться…
Но просыпаться… просыпаться тоже… страшно.
Как я боюсь однажды открыть глаза и увидеть перед собой крепкое круглое плечо чужого мне моего мужчины, боюсь медленно устало и спокойно встать, натянуть линялый застиранный халат на свое неузнаваемо оплывшее тулово, пройти по темному коридору в теплую кухню, наполненную желтым затхлым уютом относительной чистоты и запахом вчерашнего семейного ужина, боюсь разбудить неряшливо-хмурых, уже утомленных моей опекой и любовью детей, боюсь, сытно покормив их и проследив за соблюдением утренней гигиены (чисти, чисти, сказала, зубы, свинота, хочешь чтобы вылетели нафиг, как у папаши?) и сбором сумок в школу, закрыв дверь, подойти к огромному зеркалу в горчишно-карой прихожей и узнать в нем лохматую заспанную женщину – себя, разучившуюся летать во сне и наяву…
5.06.2005. |
