Они ходили вдвоем. Они гуляли по городу, никогда не бравшись за руки. Они не понимали друг друга, но умели уступать. И, наверное, были по-своему счастливы.
Они не скрывали свою любовь к другим людям. Он умел молчать, когда было нужно, он точно знал, а может, просто чувствовал, когда нужно; он умел говорить складно, а она впитывала, как губка, все его слова и мысли и умела маскировать словами отсутствие собственных.
Она умела им восхищаться. Он владел искусством никогда ее не обидеть. Она тоже не говорила лишнего, потому что с ним никогда никуда не спешила.
Зря. Она жила в своем мире, который совсем не знала. Его интриговало наличие этой самой тайны.
Но они не нуждались друг в друге. Во всяком случае, так ей казалось.
Она бежала ему навстречу, она, конечно, как всегда опоздала. Шум, гам, красный свет светофора, затем снова зеленый, черт, опять не успела, страшный, страшный город, который люблю, потому что здесь ты…ой, я попала…мама…Пашка…Он стоял в двух шагах и смотрел, как ее протянуло пару метров по мостовой…Это случилось прямо напротив «Репортера». Он не слышал никаких звуков, просто на несколько секунд потерял способность слышать, а в голове в ритм со стуками сердца, бешено колотившегося, билась одна мысль: «А ведь я не видел здесь никакого риска…».
Пустота
День как день, ничего не изменилось. Просто больше ему не присылали сотни sms-сок в день. Больше к нему не заходили поздней ночью. Это не было грустно, просто как-то погано.
Он снова начал курить. Две недели он ваял свое кресло и теперь, закончив работу, сидел на балконе, и его длинные пальцы держали тонкую сигарету. Он ни о чем не думал, просто курил и смотрел в окно.
Все завертелось, друзья, трубка, вокзалы, сессия. И, странно, он разучился удивляться. Просто напрочь разучился удивляться. Он просыпался по утрам, наполнял желудок овсянкой, как всегда, не мог вспомнить, когда ему нужно на занятия. Он научился пить минералку без газа. Он совершил пару конных прогулок. Он даже завел себе настоящий блокнот, черный, твердый, с закладкой-ленточкой, который носил гордое имя «органайзер».
Жизнь – это набор действий, а человек – просто механизм для их выполнения. Она всегда ему это говорила, а может, и не говорила, а просто имела в виду. Не важно. Все шло, как всегда: удачи под ником «более или менее», стабильные настроения, новые книги и песни. Но что-то выпало. Он выронил что-то, что потерялось, закатилось, но никак не хотело забываться.
А потом он понял. Его жизнь просто перестали замечать. У него не убавилось друзей и впечатлений; может, он всегда ценил свободу, но теперь стал свободен настолько, что никто на его свободу не посягал, за ним никто не наблюдал, не знал толком, что он ест на завтрак, какой чай любит и почему клево бросить курить. А может, и знал, но кому, по большому счету, это нужно?
Вот так. Конечно, трава зеленая, утром веки щекочет солнце, но, с другой стороны, Саша – красивое женское имя, Саша умела по-настоящему радоваться, Саша всегда терялась и находилась, и это был фонтан эмоций.
Вот. Эмоции – это не смех, и не объятия, и не утренний секс. Эмоции – это то, чего ему как раз не хватало.
И он сходил в «Репортер». Съездил в Киев и вернулся. Он снова бросил курить и завел новый блокнот. Но он не умел писать, хотя ему было о чем думать, а она так и не успела его научить.
И он разучился удивляться. Совсем разучился удивляться.
А она родилась снова. Она поселилась в Киеве и родила сына. Нет, его не звали Павел, и вообще, конечно, не произошло никакого воскресения.
Просто когда-то Саша решила увидеть столицу. Она опоздала на поезд, конечно, всего на две минуты, выкурила на перроне пачку сигарет и добралась автостопом. Приехала ровно в полночь. Ее никто не встречал. От голода в желудке началось восстание, а McDonald’s был уже закрыт. Вокруг сновали люди, большие и маленькие, разные, как ракушки в Крыму. Она справилась. Лицо кирпичом всегда выручало. Денег в кармане насобиралось на пиво. Конечно, она была не одна, но почему-то постоянно думала о Пашке. Она бродила по городу, одна против всех, и чувствовала себя взрослой и грустной. Она ни разу не заблудилась, хотя заблудиться можно, только когда чего-нибудь ищешь, а она ничего не искала.
Саша полюбила Киев сразу. Он вошел в нее нежно и грустно, и, как Пашка, постоянно грустил вместе с ней. Ей совсем не было страшно, впервые в жизни. Ей впервые не казалось, что ее образ идет вразрез со всей окружающей средой; ей говорили, что это Киев отдыхает по сравнению с ней…
Но ей было грустно. Она грустила сладкой грустью, как сказал бы Пашка.
Возвращаясь домой, она собрала горку предметов, которые подарил ей Киев, – значок, камешек с Крещатика, стакан с логотипом «Coca-Cola», несколько слез в салфетке и черный маркер.
Уезжать из Киева еще круче, чем приезжать. Грустнее и приятнее. Она достала маркер и написала на стенке в метро: «Я вернусь».
Она вернулась.
На «Шулявской» в метро спустилась девочка. У нее оторвались ручки в пакете, сломался каблук и начал распускаться левый рукав свитера. Она знала, что за ней некому скучать и так долго сопротивлялась этому, что разучилась грустить.
Она разучилась грустить.
Она просто жила, как Пашка, по-настоящему не радуясь и не огорчаясь, потому что не умела грустить.
Нет, они не встретились.
Пашка сидел дома, ложился поздно, поздно же просыпался, кушал овсянку и читал по привычке «Наш».
А девочка увидела надпись на серой холодной стене, и у нее порозовели щеки, потеплели пальцы, а тело наконец стало устойчивым. Она запечатала свои мысли и слезы в конверт, провела розовым язычком по клейкой полосе, и впервые за много пустых лет что-то почувствовала. Клей на конвертах сладкий! Да.
А потом она сменила имя.
Теперь ее звали Саша.
Она работала в McDonald’s, и на ее лицо наклеили улыбку. Но клей был сладкий, цвели каштаны и она училась удивляться, радоваться и грустить.
Она воспитывает сына. Она ездит в метро и ждет своего Пашку. Она именно такая, какой он полюбил бы ее, – маленькая и грустная.
Киев – Пятихатки – Днепропетровск
3 мая 2005г. |
