Мы сидели на веранде и смотрели на заходящее солнце. Вечер был безветренный и тёплый. В первый раз после трёхмесячной лёжки я встал на ноги, оттого был в приподнятом настроении. Мы спорили.
- Ну нет, не скажите, - не соглашался я с ними, - всякое бывает. Люди меняются, и очень существенно.
- Может быть, - отвечали они, - но только в худшую сторону.
- Всё правильно. В лучшую нельзя меняться. Потому что лучше, чем после рождения, уже никогда не будешь. Просто одни меняются плавно, постепенно, может показаться – не меняются вовсе, а другие резко, неожиданно – оттого страшнее. Как Федя Громов, например…
- Федя! – воскликнул один из них. – Скажешь тоже. Это же аномалия.
- А ты знал его?
- Близко – нет. Но знаком был. Только всё это в то время, когда он ещё был нормальным, двуглазым. Он ведь исчез в конце концов, так?
- Исчез, да. Причём где, когда – неизвестно. То ли убили его, то ли сам куда сбежал.
- Ну, его в то время убить не просто было!
- Да, верно, - согласился я.
Потом помолчал, раздумывая, и собравшись с мыслями, заговорил опять.
- Когда мы с ним познакомились – он совсем ребёнком ещё был. Гладкое розовое лицо, пухлые губы, доверчивые глаза. Ангел, да и только! Такие, я даже и не знаю, водятся ли ещё. Не обманет, не предаст. Смотришь на него, разговариваешь с ним – вот он, весь перед тобой, как на ладони. Без утаек, без тайн, без хитростей. Дивишься только: да как он вообще на свете живёт с наивностью такой! У нас ведь наивных, простых людей не любят. Простой – всё равно что дурак. Над ним смеха ради издеваться будут. А кто и не для смеха, а осознанно. А Федя – он ведь не понимал ничего. Ему казалось, что все такие же хорошие, как он. Оттого его многие не любили. Трудно представить, как его можно не любить, но были такие, были. Он это чувствовал и наверняка его это очень удивляло. Но скорее лишь удивляло, не беспокоило. Он был слишком хорош, чтобы видеть зло.
Я к нему относился просто трепетно. Потому что когда вокруг жестокость, цинизм – тянешься к таким вот огонькам. Хоть и сам циник, хоть и сам часто бываешь жесток, грезится-то светлое, мечтается о радостном! И вроде бы не веришь уже ни во что светлое, потерял всякую надежду на радостное, а вот встретишь вдруг такого Федю – и словно оттаешь. Я рядом с ним в буквальном смысле грелся. От него тепло шло! Настоящее, чистое, живое тепло! И вдвойне, втройне непонятно, как могла произойти с ним такая перемена.
Какие-то симптомы ещё задолго наблюдались. К меланхолии был склонен. Часто грустил. Без особой причины причём, просто так. Ну, по крайней мере, мне так думается. Сидишь с ним бывало, музыку слушаешь или телевизор смотришь – он вдруг тебе голову на колени положит и говорит:
- Как грустно, а, Андрей? Ты чувствуешь? Почему же так грустно…
- Что ты! Совсем не грустно. Тебе кажется.
- Нет, не кажется. Я знаю. Я чувствую её – она вокруг, эта грусть.
Я даже не знал, что ответить ему тогда. Погладить его хотелось… Он беззащитный такой был, робкий. Никто и не подумал бы, во что он может превратиться. С девушкой своей, Мариной, отношения у него замечательные были. Хотя это так окружающим виделось. Наверняка было что-то и такое, о чём не зная, не догадаешься, а зная – не поймёшь. Недаром же он в первый раз именно на ней сорвался.
Всё конечно же началось с того, что его жестоко избили. Это я так думаю, что избили, сам-то он только отмахивался на все расспросы. Но где ещё можно такое уродство получить, как не в драке! Когда мы увидели его такого – одноглазого, с лиловым шрамом через всё лицо, с деформированной челюстью, да плюс ко всему ещё и лысого – это был настоящий шок! Он выглядел как уголовник. Как матёрый изуверский убийца! Многое изменилось и в его манере держаться. Говорил он теперь очень мало и всё как бы нехотя, сквозь зубы, чеканя слова и с явной пренебрежительностью. Движения сделались замедленными, но более напряжёнными. Взгляд его единственного глаза был неподвижен и холоден. Начисто исчезла широкая душевная улыбка, вместо неё появился какой-то кривой гадкий оскал. Просто смотреть на него, находиться с ним рядом было уже страшно. Хотелось отойти в сторону, спрятаться, чтобы не испытывать на себе эту пугающую магию уродства. Кроме всего прочего, и это было самым главным, изменился Фёдор и внутренне. Он стал груб, безобразно груб – редко от кого можно было услышать такой изощрённый поток ругательств. Помню, я поймал себя как-то на мысли, что подсознательно пытаюсь отыскать в этом новом для меня человеке хоть малейшие черты того милого Феди. Увы, я не обнаружил их ни одной. Это был кто-то другой, не тот парень, которого я так любил.
Марина, надо сказать, поначалу от него не отказалась. Они продолжали встречаться, хотя не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что теперь в их отношениях было ой как всё далеко до идеала. Она стала стесняться его. Стесняться, бояться, не понимать – всё это явственно читалось на её лице. Он же был с ней теперь изощрён – казалось, вся цель его лишь состоит в том, чтобы больнее ужалить подругу. Всё это не могло долго продолжаться, и в конце концов развязка наступила.
Сейчас уже трудно вспомнить, с чего в тот вечер всё началось. Мы сидели у одного нашего знакомого, было что-то вроде вечеринки и поначалу всё было совсем неплохо. Но постепенно, благодаря Фёдору, обстановка стала накаляться – он принялся по дурному приставать к Марине.
Мы, присутствовавшие, пытались изобразить непринуждённую беседу. Улыбались, разговаривали – стараясь погромче. Создавали некое шевеление. Помнится, я вышел на кухню за пивом. В этот момент Марина вскочила с места.
- Придурок! – кричала она. – Видели бы тебя твои родители. Посмотри на себя, убожество, кем ты стал сейчас! Ты же урод, настоящий урод. И физический, и душевный.
Подскочив к ней, Фёдор пятернёй схватил подругу за волосы и шваркнул головой о край стола.
- Урод, говоришь… - процедил он сквозь зубы, и яростная улыбка блуждала по его лицу. Он весь дрожал.
- Ты думаешь, меня это трогает? – слюна брызгала изо рта, а лоб его исказился кривыми бороздами. – Думаешь, родители что-то значат для меня?
Марина застонала.
- Знаешь, кем они были, мои родители? Кем была моя мать? Моя родная, кровная мать?.. Она была блядью. Последней подзаборной блядью, которую каждый ублюдок ебал в жопу. Они лишь подмигивали ей и она послушно вставала раком, расставляя пошире ноги. Не знаю, на какой свалке подобрал её мой отец и зачем он это сделал вообще, но почему-то это произошло. Он был тихим идиотом, мой папа, тупым и безвольным человеком. Лишь так можно объяснить вероятность этого супружества и моего появления на свет.
Моё появление было самым невероятным происшествием во всей этой цепочке событий – я не мог, я не должен был появляться на свет, это противоречило всей правильности, всей гармонии мироздания. Однако каким-то силам удалось сыграть злую шутку с природой, и я родился. Я был глуп и наивен в своём младенчестве – и это естественно; я был глуп и наивен в своём отрочестве – и вот это объяснить уже труднее. Как мог я, ненавистный выблядок, верить в любовь и искренность окружающих меня людей? В любовь и искренность моих родителей? Но я верил, видит Бог, я верил во всё это. Я усаживался к маме на колени, ластился к ней, заискивающе заглядывал в глаза, пытаясь обнаружить в них Нечто, что согрело бы мою жаждущую тепла душу.
- Мама! – шептал я ей, - мне почему-то всегда страшно. Я выхожу на улицу и мне делается страшно от всего, что я там вижу: людей, машин, домов. А когда я один, я пугаюсь своего одиночества.
- Не выдумывай! – отвечала она, сгоняя меня с коленей. – Иди лучше папе пожалуйся, он утрёт тебе сопли.
Теперь я понимаю: она знала, что была недостойна меня, оттого стыдилась за себя. Хотя «стыд» слишком благородное слово для неё, точнее сказать «отвращение». Но тогда я не мог ещё осознавать всего этого и послушно шёл к папе.
- Папа! – тёрся я об его плечо. – А тебе бывает страшно? Ты боялся когда-нибудь по-настоящему?
Схватив меня за шею, папа нервно дышал мне в ухо:
- Я ничего и никого не боюсь, понял! Ни людей, ни их мнений. Мне наплевать, что обо мне думают, они всё равно не знают какой я на самом деле. Однажды я покажу на что способен и тогда бояться будут они. Ты понимаешь?
Я ничего не понимал, но отчаянно кивал головой. Я был напуган и обескуражен. Именно тогда стали зарождаться во мне сомнения в непорочности моих родителей. Но я всеми силами гнал их от себя. Сам бежал от них, но сомнений становилось всё больше и больше, и словно стая диких ос они облепляли мой мозг и жалили его, жалили, жалили…
Несколько раз я слышал, как мои родители сношались, а однажды даже увидел это. Я подглядывал за ними в дверную щель и был поражён увиденным – я не подозревал, что они могут вытворять такое друг с другом. Широко раздвинув ноги, моя мать лежала на кровати, отец засовывал в её волосатую, пугающую промежность огромный и безобразный член. Какое-то время они визжали и хрюкали, а я, испуганный, подавленный, нашёл наконец в себе силы отстраниться от двери. Выбежав из дома, я нёсся по улицам и, забившись под какое-то дерево, долго и горько плакал. Я выплакал тогда себя всего и мне стало легче.
Такие вспышки, однако, были нечасты. Большую часть времени наша жизнь протекала уныло и однообразно. Я всё более замыкался в себе и с родителями практически не общался. Они общаться со мной и не думали. Мне никогда не забыть то чувство, ту физически ощущаемую тоску, застывшую в нашей квартире. Особенно ярко это проявлялось по вечерам, когда беззвучно, словно призраки, передвигались мои родители по комнате. В углу работал телевизор, который никто не смотрел, в другом углу сидел я, а лица матери и отца были равнодушны, тупы, словно и не лица вовсе, а гипсовые маски. Тоска шуршала по комнате, я даже мог её иногда видеть. Она представлялась мне голой женщиной, которая дразнила меня непристойными телодвижениями. Я смотрел на неё, стыдясь, но и не в силах оторвать взгляда, а она вдруг становилась чернотой. Густым, жирным пятном, бесформенность которого рождала в груди такой страх, что я лишался дара речи и мочился под себя. Мамочка тыкала мне в лицо этими зассанными трусами и шортами, а я лишь брезгливо отстранялся от неё.
Трудно было представить, как могла закончиться их жизнь, но теперь-то я знаю, что закончилась она именно так, как должна была. Я не испытал никакого потрясения, когда вернувшись как-то из школы домой, обнаружил в квартире два окровавленных тела. Мама была обезображена ужасно – лишь грудой недорубленного мяса была она теперь. Папа был ещё жив. Он лежал на полу и раз за разом всаживал в живот нож. После каждого удара он ждал прихода смерти. Но смерть не шла, и он очень этому удивлялся. Я стоял у него в изголовье и созерцал его бессильную агонию. Он увидел меня.
- Сынок, - тихо позвал он, голос был хриплым, слабым и сопровождался кровавой пеной, выступавшей на губах. – Присядь рядом.
Я присел на корточки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ |
