Когда черепаха ползет брюхом влево, это неспроста. Если же к солнцу – быть беде.
Снег упал на голову и растаял. Это случайно, это не нарочно. Это просто так. Так бывает. Неизвестно, конечно, как, почему и зачем, но бывает. Бывает все. Потому что нет ничего. И не было. То есть было, наверное, но не стало. Когда пришел капитан Шотовер. Он вертел штопор верхом. Он разбивал сердца как маленькие тоненькие льдинки поздней осенью. Он играл в куклы. Мы все и раньше играли в куклы, не зная сами, чем занимается. Он открыл нам глаза. И тут-то ничего и не стало. Никто не понял, как это произошло. Потому что не произошло ничего. Вокруг нас. Где-то был и ослепительный свет, и жар, и холод, и трубный глас. Здесь – ничего. Вот ничего тут и засело. Застряло в маленьком кукольном домике капитана, как застрял во времени тот человек, который перестал стареть. И всю свою жизнь оставался собственной фотографией Бог знает сколько летней давности. Может, он и сейчас где-то ходит. Водит туристов по Италии и показывает, кто из титанов Ренессанса изнасиловал невинную (эту выдуманную подробность он вынужден присовокуплять из-за детей младшего школьного возраста в группе) девушку в первой попавшейся деревне. Или умер, раздавленный опытом своей долгой жизни и печальным примером Дориана Грея перед воспаленными глазами. Нас это давно уже не касается. Никто не знает сколько времени это продолжается, потому что время нас тоже обходит стороной. Сложно быть куклами, с которыми перестали играть. Только сумасшедший актер будет продолжать пьесу, когда он остался один в погибшем мгновенно городе. Как та деревушка на берегу Таньганьики, где все жители моментально погибли из-за выбросов метана. Все. Не меняя положения тела и выражения лица. Я постоянно отвлекаюсь и отступаю от темы, не успев ее даже обозначить. Что ж, мой рассудок помутнен, помутнен уже давно, но про время я уже, кажется, упоминал? Да, точно, вижу теперь. Мы с рождения играли по правилам, данным свыше и выдуманным нами самими, играли как угодно, нарушая правила, принципиально их отвергая, или следуя каждому пунктику, подобно нацистским бюрократам и крючкотворцам. Но правила были. Их мог никто и не знать, но все знали: ОНИ ГДЕ-ТО ЕСТЬ. Они где-то рядом. Никому и в голову не приходило пошарить рукой вокруг себя: действительно ли оно так? А тут пришел капитан Шотовер. И перевернул все вверх дном. С кормы на нос. Наш корабль стремительно затонул. Он взял наши руки в свои и дал нам ощутить то, что вокруг нас, то, что совсем рядом. То, чего нет. Оказалось, что нет ничего. Ни мыслей, ни смысла. Нет нас. Нет его. Нет такого явления как Нет, ведь для отрицания чего-либо требуется, чтоб отрицаемый объект БЫЛ. Категория бытия ушла от нас вместе с самим бытием. И капитаном Шатовером. Я говорю нас, потому что вместо всего, что было ничего нового не появилось. Но ведь чем-то же мы все являлись то время...не время... нельзя теперь мыслить категориями отрезков... Как велосипедист, едущий из А в В по ленте Мебиуса. В конце концов ему это надоедает, он бросает свое средство передвижения, кроет матом всех математиков и совершает харакири педалью, потому что это единственный подходящий предмет. Я отвлекся? Чушь, тут не от чего отвлекаться. То, что нельзя передать словами, во что нельзя посвятить никого, то не существует. Оно и верно. Ведь зачем существовать тому, чего НЕТ во всех временах и пространствах, измерениях и воображениях. Невыразимая сущность бытия. Тот самый верный пес, который всё понимает, но сказать ничего не может. Только здесь и сам пес-то ничего не понимает. Так что можете меня и не слушать. Я оказался на соседней койке с Ницше и пишу угольком его сердца по накрахмаленной простыне. Смешно наблюдать, как разлагается гений. Скоро придут санитары, приведут толстого блондина с голубыми глазами, а меня уведут к нам. Ко всем нам. И никто не прочитает. Никто больше не прочитает. Пока однажды не придут два друга: тот пожарный, с цифрами 451 на каске, и тот хлыщ в в костюме наваррского пламени, что любит копаться в постельном белье. Ничто никого не интересует. Меня в первую очередь. Меня совершенно не интересует, кто это прочтет, прочтет ли вообще. Я просто вырвал уголек и рисую каляки-маляки, пока не усну после обеда. Я маленький ребенок. Агу-агу. Я думающая плазма, я древняя окаменелая черепаха. Я переворачиваюсь на живот, я потягиваюсь левым боком. Я ни о чем не думаю. Я камень. Та мушка, что попала в каплю смолы и стала янтарем. Свет. Пронизывающий все свет. Мушка в янтаре видна лишь в качестве преграды между глазом и солнцем. Солнце. Всепроникающий слепящий свет. Мушка расправляет превратившиеся в пыль крылья и летит к солнцу. |
