На бережке, в камышах поглубже спрятавшись, рыдала Сьерелла. Пухлые морщинистые плечики вздрагивали, по спине регулярно прокатывались судорожные волны. Вот уже полчаса она самозабвенно ревела, словно самка выдры над погибшими котятами. Вытирать слезы и сопли она уже устала, поэтому вся эта зеленоватая масса катилась вниз, подальше от безобразной хозяйки. Новорожденный месяц слушал-слушал вопли, да не выдержал, закрылся тучами, отвернулся от зареванной ундины, а вместе с ней и от речки-красавицы, и от Леса. Исчезли тени, под деревьями воцарился мрак. Камыши тревожно шуршали о том, что на воде уже образовалась жуткая пленка от ундиновых слез, и что же это дальше-то будет?! Ко всему привыкшие лягушки - и те замолчали, попрятались под кувшинковые листья и пускали потихоньку неодобрительные пузыри.
Сьерелла продолжала рыдать. Казалось бы, темнота должна принести ей облегчение, но ничего подобного не произошло. Во-первых, ундины видят в темноте, как дикие кошки манулы, а во-вторых, в черном стекле воды в перерывах между воплями Сьерелла видела свое гадкое отражение еще более отвратительным, чем при свете.
Налетел беспечный ветерок, смущенный неестественной тишиной камышовых стеблей, прошелся по ним нежными ладошками, спросил, в чем дело. Те прошелестели в ответ, что, мол, сам не слышишь, что ли? Ветерок только тогда и обратил внимание на пухлую зеленоватую фигурку, сотрясаемую рыданиями. Приблизился, подсушил ей волосы, запутанные ивовыми ветками, пробовал и слезы высушить, да бесполезно: два ручейка непрерывно текли по сморщенным щекам. Ветерок удивился и как можно более нежно прикоснулся к плечам Сьереллы:
- Что с тобой? Чего ревешь-то?
- Ууууаааа... - зашлась плачем ундина вместо ответа, потом закрыла ладошками лицо и пробормотала: - Не смотри на меня! Лети отсюда!
- Чего командуешь-то? – простоватый Ветерок обиделся, - Я, может, помочь хочу!
- Аааааааа!!! – возопила Сьерелла, - никтооооо мнеееее не помооооожет! Дуй, давай отсюуууууда!
Ветерок обиделся окончательно, хлестнул ее по спине и улетел прочь. Сьерелла вздрогнула, подышала часто-часто, набралась сил и выдала окружающему миру новую порцию рыданий. Лягушки, камыши, бережок, вода речная – все зажали бы уши, если бы могли. Но… приходилось слушать.
- Ну да. Ревмя ревет! Меня прогнала ни с того, ни с сего!
- Ревет, говоришь? И давно?
- Да не знаю, может неделю, а может, полчаса, не понятно – все вокруг в слезах и соплях, месяц спрятался, лягушки оглохли, даже речка стала жутковатой. Сьерелла, кстати, тоже еще страшнее, чем всегда, стала! – Ветерок ехидно хихикнул, - она и так-то не красотка, а теперь еще от слез опухла – жуть!
Старший Нуг задумчиво потер затылок. У ундин непонятные свойства. Если, к примеру, ундина довольна жизнью (то есть наделала пакостей, мелких и крупных, чему рада безмерно!), то и на Реке, в общем-то, очень неплохо (не считая последствий ундиновых гадостей). Странное сосуществование этих водных ведьм и Реки поражает: казалось бы, от таких, как Сьерелла, одни беды. Но так уж получается, что, пакостя в одном месте, в другом без них никак не обойтись. По непонятным причинам ундины всегда спасали падающих в воду нугов и гномов. И даже троллей как могли, из воды вытаскивали. Хотя в другой раз могли напугать: схватив за уши троллика, утягивали под воду и долго с ним развлекались, щекоча пузико, от чего троллик выпускал мириады пузырьков воздуха. Зато потом баловник боялся к воде и близко подойти. Всем прибрежным жителям известно, что обижать ундин чревато дурными последствиями: однажды пара нугов заманили в лес ундиночку, молоденькую совсем, доверчивую (насколько может быть доверчивой ундина), затащили в кусты и принялись щекотать, дергать за волосы и оглушительно визжать. Той и так солнце печет, а тут еще смеяться сил нет. Насилу выпуталась, еле до воды добралась, проклятиями тех двух дурачков обложила - они потом бородавками покрылись, чесались, оплешивели, словом, жили потом недолго, померли вскоре в чесоточных муках. Да еще заводь тогда обмелела, словно ундина, силы восстанавливая, столько воды выпила, что речка на рост трех троллей вниз ушла. Плохо тогда многим пришлось. Тучи постоянно над заводью висели, холодно на берегу было, рыба дохла непонятно от чего, вода воняла непотребно... Короче, обижать водных ведьм категорически не рекомендовалось, за чем следили Старшие да Мудрые. И вдруг ни с того, одна из самых известных ундин захлебывается слезами и оглашает воплями окрестности. Старшему Нугу было о чем задуматься - если заводь опять обмелеет, или, скажем, на остальных Нугов будут посланы проклятья, решать проблему придется ему. Так что надо бы сходить к Реке, проведать Сьереллу. А там уж он поможет, чем сможет.
- Где, говоришь, сидит? В камышах, в заводи своей?
Тяжко вздохнув – час не ранний, спать бы и спать еще – направился Старший к Реке. Ветерок сопровождал его, как любопытный щенок: носился из стороны в сторону, обозревая окрестности. Лес жил своей непостижимой ночной жизнью. Кто набирался сил у свежей Ночи, чтобы отдать их Дню, кто наоборот - тратил накопленное за день. Деловито шурша, неугомонные ночные муравьи сновали по ночным тропам, стараясь урвать кусок у «дневников». То и дело Ветерок ерошил перышки пролетающей сове, пару раз шарахнулся от разгулявшейся компании летучих мышей, явно нашедших лазейку в закрома троллей, набравшихся там благостным волшебным напитком и пьяно теперь летающих в ночном кристальном воздухе и что-то неслышно распевающих. Светлячки назначали свидания друг дружке и добирались теперь до места встречи, освещая путь своим собственным крохотным сиянием. То там, то здесь в высокой изумрудной траве вспыхивали голубоватые и желтоватые огонечки. Ветерку сверху все было прекрасно видно. Очень хорош был Лес этой ночью, очень. Ветерок даже замурлыкал что-то себе под нос. Старший досадливо поморщился и попросил его вести себя потише.
По мере приближения к Реке Ветерку становилось почему-то все неуютнее и неуютнее. И не в том дело, что вопли ундины уже были слышны и становились все громче и громче. Просто... Ни одного светлячка, ни одного влюбленного сверчка, распевающего в траве серенады, не было. Да и сама трава заметно истончилась, поблекла и стала похожа на старое сено. Только в сене было весело устраивать вихри и фонтанчики, а тут... Хотелось вернуться в Лес. Старший, однако, все брел и брел вперед, приближаясь к уже прекрасно различаемым всхлипам. Вот и плаксу видно - сидит на корточках у самой воды, затянутой пленкой слез и, извините, соплей. Длинные волосы спутаны с ивовыми листьями, ноги перемазаны в невесть откуда взявшейся черной глине, мокрые сморщенные ладошки сжимают кудлатую голову. И слезы, слезы потоками. Эк девушку развезло...
- Сьерелла, девочка, здравствуй! – Старший как можно ласковее это произнес, как можно дружелюбнее.
- Ууууууааааауу, - заревела та в ответ и попыталась ладошками закрыть лицо.
- Ну, перестань, позволь взглянуть на тебя. Детка, что стряслось? Неужели кто-то посмел так тебя обидеть, что ты готова залить слезами всю заводь? – опять же мягко-мягко спросил Старший.
- Нееееет, - выдавила из себя ундина, - чего пришел? Уходи отсюда, - и часто-часто задышала, явно набираясь сил для очередного захода плача. Однако ладошки почему-то убрала, - вот, видишь, какая я?!
Искривленный рот, сморщенный в гармошку лоб, жуткие красные, опухшие от слез глаза, морщинистая шея, кожа зеленоватого цвета - вот что увидел Старший. В нос ударил неприятный запах, и Нуг невольно отшатнулся.
- Девочка, что с тобой? Если никто тебя не обидел, то почему же ты так горько плачешь? – увидел, что она набрала полную грудь воздуха и сейчас заорет, поспешил объяснить: - я хочу помочь тебе, поверь, пожалуйста!
Глаза распахнулись удивленно и недоверчиво, Сьерелла вытерла тыльной стороной ладони мокрый распухший нос, скорчила наглую рожу (именно РОЖУ), и заявила совершенно зареванным голосом:
- Понимаешь, балда, что все плохо?! – и вдруг силы у нее кончились, она всхлипнула последний раз и умолкла. Только слезы потихоньку катились, капая в черную глину под ее ногами.
Старшему стало не по себе. Если ундина говорит, что все плохо, то все действительно плохо! Но почему, что именно стряслось?
Подул ветер, по речке побежала хмурая рябь, месяц совсем заволокло тучами, и Старший подметил вдруг, что песок под его ногами стал черной глиной. Камыши вокруг высыхали на глазах. Вонь усиливалась. Ни с того, ни с сего заныл левый бок, потянуло спину, голову кто-то обложил старым пухом. Стало трудно стоять, тяжесть навалилась какая-то, захотелось присесть, но в грязную мокрую глину садится неприятно, Старший оперся о посох, навалился всем телом, посох угрожающе затрещал. И вдруг Старший понял, что все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЛОХО! Это что же, колдовство какое-то, что ли? Ведь совсем недавно ночь была прозрачна, как вода в Озере, трава дурманом пахла, сверчки пели, куда все делось-то? Ну, конечно! Вокруг ундины всегда все так, как она хочет. Или не хочет, но просто чувствует. Такова их природа, они - часть Реки, Леса, Неба. И с настроением ундины меняется и окружающий ее мир! К тому же ундины сохраняют природное равновесие: насколько красива природа вокруг, настолько обычно несимпатичны водяные ведьмы. То есть в глухих заболоченных туманных неуютных местах живут такие красотки, что многие теряют голову и идут, зачарованные, за ними. А в прекрасной заводи живет Сьерелла, малосимпатичная особа, зеленоватая, морщинистая, весьма объемная, с патлатыми всклокоченными волосами.
Старший обернулся, посмотрел вверх. Куда Ветерок-то делся? Звать вслух нельзя, Сьерелла может обидеться. А, понятно. Ветер унес мальца подальше отсюда. Впрочем, оно и к лучшему. А то неизвестно, во что превратится Ветерок, когда поймет, что ВСЕ ПЛОХО. Старший посмотрел на Сьереллу. Что ж делать-то?
- Э... Видишь ли, - начал, было, он. Та в ответ подняла жуткое лицо страдалицы и уставилась опухшими глазищами в его глаза, и он понял, что следует помолчать. Бок заныл еще сильнее, и Старший предпочел присесть рядом с ундиной (сказать кому - не поверят!). Тут уж не до чистоплюйства и не до мокрой глины под задом. Старший уставился на грязную воду, по которой плыли ошметки листьев и гнилые щепки. Отродясь такого не было. Вода всегда была чистой-чистой. А тут... Старший тяжко вздохнул. Что случилось, в конце-то концов?
- Девочка, скажи же что-нибудь, поделись горем своим. Может, я только этим и могу помочь тебе – хоть выслушать? Расскажи, а?
Сьерелла икнула. Вопросительно уставилась на него.
- Тебе-то что за дело? Чего пришел, а? – и грозно сдвинула брови. - Тоже смеяться будешь?
- Тоже? Здесь кто-то смеялся? Ты поэтому так плачешь? – и вдруг мелькнула мысль: ее шутки ради кто-то заколдовал! Вот уж... - Кто здесь был?
- Нет, ты мне объясни, тебе, что за дело до того, кто тут был, кто смеялся и чего я плачу? – капризно спросила она. Старший посмотрел на ундину и подумал, что нет, никто ее не заколдовывал, она сама... Плачет. Что-то с ней САМОЙ приключилось. Опять мелькнула догадка, совсем другая.
- Можно я тебе вопрос задам? Один-единственный. Пока. Можно? – она пожала плечами, - сколько тебе лет, а?
- Лет? Как это – лет? – она непонимающе приподняла бровь.
- Ну... давно ли ты была маленькой, совсем-совсем маленькой?
- А... Да так два по десять льдов. Два по десять долгих снов.
Старший довольно кивнул, совсем молодая, значит, ну да, лет десять назад она и появилась. Он прикинул в уме, вспоминая важные события тех лет, примеряя к тому, была она тогда или нет. Ну да, как раз пятнадцать лет назад, когда Турро улетел, она и появилась. Помнится, Бина частенько тогда к Реке ходила, все плакала. Тогда она-то как раз первая Сьереллу и заметила. Та уже тогда была толстенькой, неповоротливой еще, смешливой, неопытной. Ну да, все правильно!
- Так ты, значит, у нас молодая совсем, да? – спросил Старший.
- Не знаю я, что значит молодая. Мы все одинаково молоды и стары. Просто кто-то опытней, кто-то мудрей. Вот и все. Мне еще жить и жить... - И так тяжко вдруг вздохнула, так горестно, что у Старшего опять бок заныл и промокший зад заледенел. – Так и жить безобразной жирной уродиной, - нос дернулся, уголки рта опять поползи вниз, брови сложились домиком, короче, ундина опять намеревалась зареветь. Это было недопустимо, но как-то надо же было ее разговорить. Старший полез в карман за листом лопуха, вытащил, чуток разгладил и протянул ей. Сьерелла уставилась на него:
- Нет, ну ты даешь! Зачем?!
- Вытри глаза. Такими глазами нельзя плакать.
- А чего можно?
- Смеяться. Радоваться. Колдовать. Даже хулиганить. Я, между прочим, помню, как ты тогда меня водой окатила, когда я пришел с тобой ругаться. Просто столб воды сверху сверзился, я мокрый был до самых пят, злой, как волк, зато ты веселилась! И глаза твои веселились. (Кстати, насчет глаз он не врал: пусть сама ундина красотой не блещет, зато цвет глаз у нее переменчив, как воды Реки. Они то темно-синие, как в грозу, то зеленоватые, как утренняя вода, то, как вечерняя, сиреневые. Огромные, чистые, колдовские. И очень красивые).
- Ну, врать-то! - а у самой даже подобие улыбки появилось, потом сразу нахмурилась и заявила: - я все теперь про себя знаю! Я безобразная, отвратительная, грязная, жирная, страшная, мерз...
- Кто тебе это сказал?! – воскликнул Старший, - КТО посмел тебе это сказать?! Надеюсь, не кто-то из Нугов?! Иначе мне придется наказать их совершенно жесточайшим образом! – (И Старший не врал!)
- Нет... Не накажешь. Это не твои. И вообще, все правильно, я все равно узнала бы однажды...
- Ну, кто? Кто тебе это сказал?!
- А что, ЭТО – НЕПРАВДА? – крикнула она ему в лицо, - НЕПРАВДА?!
И замолк Старший. Потому что... Увы... НО...
- Ты не...
- Ой, не надо меня утешать! И врать не надо! Я все знаю теперь! – Сьерелла и думать забыла о слезах, разозлившись, – и не важно, от кого! И ты ничего с этим не сделаешь, хоть и старик уже!
Старший впервые услышал обвинение в старости (ибо это звучало именно как обвинение!), сгорбился вдруг под тяжестью лет, бок опять заныл, Старший притянул колени к груди, естественное движение согреться далось с трудом. Он вдруг ощутил себя почти дряхлым стариком. И мир вокруг него такой старый, но все еще безмерно глупый, все никак ума не наберется. У Нуга мелькнула мысль, что скоро его будут звать не Старшим, а Старым. И было это так грустно, хоть плачь... Плачь. Плач? Ага! Тут-то его и осенило!
- Да, девочка, я понял! Ты так расстроилась из-за собственного безобразия, что забыла о том, что ты – ундина, ты – хранительница этой заводи; твое безобразие заслонило все здравые мысли. Неужели ты не знаешь, что не важно, какая ты внешне, важно, что у тебя в сердце?!
- Ну... Знаю, не маленькая! А что я могу поделать с этим?! С безобразием моим? Небось, в деревушке-то своей насмехаетесь, а? Вот, мол, как сегодня толстуха Сьерелла-то из себя изображала!
- Да никогда в жизни! – Нуг прижал руку к сердцу, показывая, что не врет, - девочка, у тебя просто нет права считать себя безобразной и уж тем более – знать это! От тебя зависит, каким будет этот мир! Ты посмотри на заводь! Вот она - действительно безобразна. Но стала она такой из-за тебя, и это действительно плохо! Ты из-за какой-то ерунды решила, что ты - отвратительна, и мир вокруг тебя стал таким! Ты посмотри, ты принюхайся!
Сьерелла посмотрела себе под ноги, увидела черную глину; оглянулась, увидела мутную грязную воду заводи, сухие камыши и ощутила холодный ветер; взглянула на небо и увидела тучи, спрятавшие месяц, и ни одной звезды; принюхалась и почувствовала вонь тухлой воды. Ундину даже передернуло от неприятности.
- Фу... Ты что, думаешь, это из-за меня тут так противно? Но ведь... Ааааххх! - воскликнула Сьерелла, - я... я потеряла голову! Забыла обо всем и даже о своем назначении! Ой-ой, если Мудрейшая и Злокознейшая узнают... Ой-ей-ей... Старший! Ты никому не скажешь?! Я же все поправлю, к утру будет как всегда!
Сьерелла вскочила, с трудом вытащила ноги из вязкой глины, плюнула на нее, взвыла как-то по особенному, и вихрем принялась наводить порядок. Старший еле успевал следить за ней, за ее волшебством. Сильнейший ветер появился неизвестно откуда, и весь мусор вскоре несло вниз по течению, где расплылся по ручейкам, да и осел где-то в болотцах. Старшего подхватили невидимые сильные аккуратные лапы и перенесли повыше, к деревьям. Вмиг занялись ярким пламенем камыши, сгорели вмиг, а с ними и пленка ундиновых слез, прибитая к берегу волнами. Что-то бормоча, Сьерелла пронеслась по-над бережком, и вскоре проклюнулись новые свежие нежные камышинки, радостно потянувшиеся вверх, к месяцу. Он, кстати, сиял во всей красе, поскольку тучи (заодно с вонью) унесло прочь, наверное, в Прошлое. Звезды срывались в воды Речки, и вскоре она стала вновь кристально чистой, дно видно, а на нем - камешки да рыбьи малёчки. Черная глина проскочила между песчинками, словно снег растаяла, и привычный желто-белый песочек устлал берег. Старший только и успевал диву даваться.
Вскоре запыханная, немножко даже разрумянившаяся ундина присела с ним рядом, деловито заглянула ему в глаза:
- Ну, что? Я ничего не упустила? К полудню все будет совсем по-старому! Не скажешь никому, а?
- Нет, - и тихо рассмеялся. Взглянул на Сьереллу и вдруг начал пристально всматриваться в ее лицо. Убрал волосы со лба, они сами сплелись вдруг в замысловатую косу. Сьерелла чуть склонила голову вправо и смотрела прямо ему в глаза.
- Послушай! Ты такая... Такая красивая сейчас! – прошептал Старший изумленно.
- Молчи! Тихо! – и продолжала смотреть. В какой-то момент на Старшего навалилась тяжесть невыносимая, он закрыл глаза, потому что не в силах был противиться мрачной бездонной синеве ее глаз. Сел прямо, потом вдруг упал навзничь, широко раскидав руки.
- Ну, вот, теперь точно никому не скажешь! – самодовольно промурлыкала ундина, вскочила, потерла ладошки друг о дружку и с разбегу кинулась в родную воду.
На дне было тихо, спокойно. Вода делала Сьереллу совершенно невесомой, изящной, гибкой и прекрасной. И ее кожа слабо отсвечивала голубизной в свете месяца и звезд, пробивающемся сквозь толщу чистейшей воды.
- Нееее. Наврали сестрички. Ну, разве я безобразная? – радостно подумала Сьерелла, рассматривая свое отражение в сестричками же подаренном слюдяном зеркальце. – Просто они в настоящей красоте ничего не понимают! |
