И как где-нибудь в итальянском саду
священник и мальчик скрывают свои объятья, -
становиться сказуемым к страшному суду,
относясь междометием к комканному платью;
залегая рыбой в иссыхающей воде
на горбатой дюны золотое ложе -
ничего не вспомнить - никогда, нигде
никого, - и вы с ней даже не похожи;
так сбегать из глаза сонного на свет
ослепленной крысой под ноги прохожим,
и водить зрачком контрастным по листве,
отражаясь в лужах, мыслить односложно;
века два, слипаясь, сходятся на том
за витриной в тьме бессмысленно-вальяжной,
рассекая книгу словно анатом
в сюртуке и кепи, кожано-бумажном;
и на фоне грязных праздничных детей
утопать в бесстыдстве чувства безземелья,
развивая взглядом тени на воде
до размеров новых сумерек вечерних;
и увидеть в щели, так, за пустячком,
одинокий праздник белого манжета -
поглощая хлопок вылезшим зрачком,
подчиняя зоркость простоте сюжета;
поглощать безвинный липкий цвет
непрозрачной пленкой на зрачке, и кроме -
объявить всему кварталу о родстве,
по колодцу в ямочке яремной;
как подложный паспорт подложив тебе,
всех ветров розарий выцветшей пустыни,
ничего не вспомнить, никогда, нигде,
выделяя, впрочем, время запятыми. |
