Слова выпадают из губ.
Выпала четырёхмесячная норма осадков.
Я играю ноктюрн -
как он -
на флейте водосточных труб;
как я -
на барабанах урн,
и льются осенняя музыка
томно, тепло и сладко.
А небо -
валяется в лужах
мёртвенькое,
ледяное.
Бьётся машинное сердце автобуса
как эпилептик
в апоплексическом припадке,
предшестующем коме.
Я уезжаю.
Целуй колёса.
Дорога стала моим вторым я.
Первое я прячется
в этих улицах,
плоское,
острое как стрела.
Его бьют.
Раны его болят.
Он не вырос,
но успел ссутулиться.
Первое я пьёт,
кричит матом
на всех,
кто к нему сунется.
Снилось.
Мне снилось
и дребезжание оконной плоскости
и тремор рук
в ветхозаветном автобусе,
пощёлкивания, вздрагивания,
дорога эта - имеет помимо звука
ещё и удивительное звучание.
Вот говорят - хорошо любить.
Вот говорят - любить тяжело.
Твердят, тупицы: любить, любить.
На расстоянии.
(Лучше бы они твердили: весло, весло;
лучше бы мне, а не им везло).
И даже не замечать,
как обращаемся мы в камни,
квартиры - в камеры.
В проститутку - память.
А тонкая нить звонков,
обрываясь на время,
на муху,
запертую в гранённом стакане.
Снилось.
Мне это снилось.
Грязью с улицы любовь такую
в лицо мне бросали
сами:
она стекала,
расплываясь лужами
под ногами.
Вопросы.
Вопросы.. -
трубки, забитые табаком.
Ты полнишься ядом
их
и к горлу ползёт
поэтический ком;
и плачешь,
и строфы твои
неровные, нервные -
те же слёзы.
А кому то,
представь,
поэтическое торжвество.
Висит крюк вопроса
на груботканном вервии,
на крюке рыбой
за прокуренный рот -
я,
глыба!
..Хочется называть тебя
наглой, нахальной,
стервочкой, даже стервой.
Хочется! Хочется!
Хочу иногда я;
хочется - но все крики дымом,
комом в глотке моей
стоят.
И кричи, кричи как Юнона,
если хочешь,
в одной из комнат.
Мне стреляют,
стреляют в спину
скупо, буднично,
даже сонно.
И мои суставы
от этих взглядов
акапелла
костям
стонут.
Но не я.
Мне больно? - нет.
Страшно мне? -
мне никогда не страшно.
Знаешь, милая,
я заварил нам такую кашу,
что стихами расхлёбывать
пару лет.
Прижмись,
прижмись ухом,
цветок мой,
к этим строкам,
прижмись.
Наш ребёнок
шепчет,
что ты ядовитый плющ,
медуница,
что ты - нарцисс,
когда ты
не удоволетворяешь его каприз.
А я, поднимая взгляд от бумаги,
смотрю на постные пассажиров лица
и кричу тебе:
только не прыгай вниз.
Бейся,
то есть - сама себя бей
о стены,
выдумывай неприличные эпитеты
к слову "жизнь",
но -
нельзя,
нельзя -
тебе запрещаю я,
подбираясь к краю
смотреть вниз.
И принимать яд.
И я не приму.
И я не спрыгну
с ума
в улицах городских.
И я буду,
не премину
писать тебе
про нас
и про них.
Ты приедешь? -
Правда? -
Ты правда приедешь?
Буду ждать.
Пить.
Участливо слушать шлюх
в их постелях
постелях,
пытаясь потом согреть,
сохранить чистой
свою
для двух
искр
в театре абсурда
впреть,
потому что холод в ней
подобен смерти,
потому что и сам я
смерть.
Ты приедешь?
Приедешь?
Так приезжай.
Слова выпадают
из губ
лёгочной
плервой
чахоточника.
Сух ноктюрн,
звук до предела сжат
дня парадигмой
обессолнечненной.
(Солнце есть,
только прячется
за облачной пеленой,
как истлевший мой лик
за голосом;
как светляк
в коробочке).
И звенит
водосточный,
автобусно-водочный
мой ноктюрн
простуженно,
хрипло и остро.
(А ты помнишь -
что я - город?
А ты помнишь -
что я остров?) |
