Степан Петрович был немногословен.
Он вырос в Угледаре. Говорят -
там лучше не рождаться. Быть здоровым
там не получится, там только, нахуй блядь,
получится учиться на шахтера
и стать шахтером, или забухать
и умереть в обещанные сорок,
или уехать - это, нахуй блядь,
заявка на успех. Степан Петрович
мечтал об это дне все восемь лет -
и вот он вышел (он был уголовно
судим) и, сидя на столе
(поскольку стульев не было в округе),
Степан внимал, как в нем бушует жизнь.
Но стол шатался. Он взял себя в руки
и стал искать чего бы подложить
под ножку ветхую. Донетчина не знала
такой нелепости. Из-под опухших век
Степан увидел в дальнем углу зала
книжку затертую. На ней был человек
изображен со странным страшным взглядом,
с пробором в густых черных волосах.
Стены кричали: "Степа, нет, не надо!".
Но он был глуп. Он стал ее читать.
Сначала по слогам, поскольку буквы
не сразу вспомнились, но в мозговой коре -
Елена Марковна, она литературу
вела. Десятый класс, гоп-стоп, арест -
все пронеслось перед его глазами -
седой судья, застрявший в горле плач...
Он снова в книгу глянул, на форзаце:
"Франц Кафка. Превращенье, Сельский врач,
Процесс (роман)" - здесь удивился Стенька -
был кент ему, Роман, раз навестил,
но, говорят, пускал слезу по вене,
и кажется не прожил двадцати.
Степан читал. На улице темнело.
Степан читал. Забрезжила заря
с пурпурными перстами... До Гомера
Степан не доучился. Это зря
Конечно, ведь нельзя без базы
здоровой классики в такие высотЫ
свой разум устремлять несообразный.
Да, он не знал про Эос и персты,
но погружался в бездну без начала
и без конца. Во тьме, издалека,
из недр промзоны в небесах сгущались
большие грозовые облака.
Степан читал. К обеду страшный ливень
закончился, на скулах борода
взрастала серым пепельным отливом,
и линии электропередач
потрескивали, на ветру качаясь.
Степан читал. Вселенская тоска
морщинами на лбу изобличалась,
а там внутри - внутри вскипал накал
неведомого. Он не знал такого
пугающего чувства за собой,
как будто в кровь проник стекла осколок.
Он (тяжкие телесные, разбой
и вымогательство) горел внутри от страха
несовершенства и нелепости. Ему
привиделся цвет зековских бараков
и Йозеф К., его ведут во тьму -
и он уже ничто, и нет надежды,
что он проснется и не станет мрака
в смирившихся глазах. И груз одежды
падет. Его зарежут, как собаку
и выбросят в овраг. Степан Петрович
был поражен, он, право, оробел.
В его прокуренном слепом мироустройстве
всплывала фраза "нихуя себе".
Он закрыл книгу, вышел, купил сала
и водки, пообедал, лег в углу,
Но не уснул. Его не отпускало.
Степан поднялся и пошел к столу.
В его глаза, как будто из-под маски,
с обложки пялился огромный страшный взгляд.
Степан Петрович выругался матом
и книгу взял, и положил назад,
и снова взял. А в воздухе витало:
"Степан не надо, нахуй, прекращай
выебываться, там еще есть сало
и водка есть, а Кафку не читай,
не нужно этого..." Но что-то повернулось
в обритой голове, он поднял бровь -
это иглой вошла литература,
это наркотик просочился в кровь.
Шли дни. Степан купил у букиниста
трехтомник Кафки. Он читал его
в пустой квартире, только он и книги,
и тихий ужас тела своего.
Никто не знал в огромном Угледаре
куда пропал освобожденный зек,
и как попасть в этот огромный замок
никто не знал. Степан был человек
в местной тюрьме. Но он освободился -
и стал вообще, совсем не человек.
Это было нормально, он садился
на край стола, и он смотрел на свет
огромной лампы, будто на икону,
но видел только строки на листе.
Он стал большим усатым насекомым.
И крылья отрастил. И улетел. |
