Если бы у меня был талант, я написал бы прозу,
В которую поместил бы весь космос литературы.
Но я бездарность. Даже не льсти.
Мне дай Бог дописать этот стих.
Проза это слишком серьезно
И там надо думать. А это для меня уже чересчур.
И все же я неоспорим, как само реликтовое излучение.
Представить меня может лишь тот, кто видел Ангкор-Ват сразу после его постройки,
Ночное небо Сатурна – эти будоражащие рассудок кольца,
Тянущиеся через весь небосвод широкой полосой с мелкими прожилками…
Да что там!.. Я похож на андронный коллайдер. Верхний, нижний и странный кварки сошлись во мне воедино.
А это означает, что говорить обо мне следует, используя вежливо-иерархические суффиксы.
И хотя я отдаю себе отчет в том, что вселенная вращается вокруг меня,
Даже мне порой непросто избавиться от комплекса мелкой сошки.
Ведь неизвестно, ни что я стою, ни кто я.
Может быть я Псевдомаврикий, условный автор, а может, что-то совсем простое.
Мне говорили, что когда я родился, сжимал в кулачке сгусток крови.
Похоже, в этом есть доля истины и даже еще что-то кроме.
Два раза в день я прохожу точку невозврата – утром и вечером,
Постоянно нахожусь в состоянии гравитационной сингулярности бесконечности,
Но все же твердо уверен в одном: я – юноша посредственных способностей
И ничего особого во мне нет и нет.
Этот стих следовало бы посвятить кому-нибудь выдающемуся.
Сильному от мира сего,
А он, в свою очередь, возвел бы меня за это в чин амирспасалара,
Ну, или, на худой конец, мечурчлетухуцеса,
Но как же быть остальным?
Римлянам, так и не сумевшим 24 августа 410 года защитить свой город от готов,
Воинам, защищавшим стены Константинополя 29 мая 1453 года?
Тем, кто про меня ничего не знает, на первый взгляд может показаться,
Будто я интересуюсь той эпохой,
Но это не так. Если бы вы знали, до какой степени мне похуй.
Меня тут осаждаю родственники – низенькие, большеголовые злющие, жадные,
Гребут деньги лопатами, носят мне еду в судках,
Пытаются за счет меня решить чьи-то матримониальные проблемы.
Они берут меня с бою и ни на кого из них удержу нет.
Бывает, только посадишь хаги и мискант,
Как тут как тут их кто-то выкапывает в длинный ящик.
Даже ад шокирован таким кощунством.
Но стоит мне просто заговорить – сразу все их уловки
Растекаются, как по куску хлеба сыр в микроволновке.
Они отпускают меня вроде бы,
Христа ради юродивого,
А потом обступают опять.
Я покрываюсь холодными пятнами…
И уже ничто не сдержит дурака:
Раззудись, плечо, размахнись, рука!..
Возвращаюсь домой. Я устал.
Трафальгардская площадь пуста.
Я хочу умереть, но так, не насовсем,
А чтобы когда надоест встать
(Так случается в 27
Из ста случаев в ста).
А потом, словно в насмешку над смертью,
Внезапно воспрянуть от сна
И, несмотря на запрет, посметь
Еще один дубль отснять.
На этом рукопись обрывается.
Но я ни при каких обстоятельствах не удовлетворюсь скудными сведениями, имеющимися обо мне в анналах истории. Да и тех в связи с моей безвременной кончиной теперь не досчитаешься.
Так что же я из себя представляю?
У меня умное лицо. Узкое, скуластое, с двояковыпуклым длинным лбом. Под разбежавшимися бровями оформленные чуть восточными чертами глаза. Нос у меня широкий – в раздутом раструбе его ноздри небольшой аист при большом желании мог бы свить себе гнездо. Рот у меня умеренный, подбородок круторогий и упертый. В общем, я красив и энергичен и похож скорее на деспота, чем на лакея. И очень жаль, что меня, почившего в Бозе, история теперь выбрасывает на свои задворки. Конечно, скажет, кто-то, повода огорчаться тут нет, потому что вскоре я снова буду разделять и властвовать. Но тут есть одна особенность. Если человека забудешь, с ним снова можно познакомиться. Меня же все забывают наперед. А ведь я мог бы страдать от болезней своих подданных больше, чем от своих собственных, мог бы приютить под своей простертой рукой миллионы. И хорошо хоть то, что в некоторых слоях общества такое положение вещей считают, мягко выражаясь, не совсем правильным. Но это отношение не вполне обоснованно. Точка зрения эта, в сущности, не плохая и (как и всякая другая) имеет право на существование. Скажу больше: она выражает мнение большинства. Но было бы чрезвычайно ошибочным полагать, что у большинства вообще может быть какая-либо точка зрения. Я не хочу сказать, что она ему, собственно, не нужна, напротив: ни в чем другом у него нет такой необходимости ( разумеется, только в тех пределах, насколько это возможно, а возможности тут, как раз, неограниченные). Но тут дело в том, что такая точка зрения не может быть доподлинно известна ни какому бы то ни было обществу в целом, ни отдельным его членам. Но и это не главное, потому что даже если бы это и было известно, то толку от этого все равно не было бы никакого. Тут важно другое: может ли вышеизложенное обстоятельство привести к положительному (или какому-нибудь другому) результату. Потому что коль скоро мы цель созданья, смысл его отменный, то, разумеется, должны полагать несущественным явное в мире. Я об этом говорил еще в Аламуте, когда волею Аллаха (слава ему!) был провозглашен скрытым имамом. Всю мою жизнь мною руководила забота о ближнем. О своем благе я даже не помышлял. И только в минуты редкого отдохновения мог я себе позволить увлечься сколь-нибудь невинной мечтой, как-то сооружение нехитрого приспособления, с помощью которого можно всего за 42 минуты провалиться в любую точку земноводной окружности, или постройка на Тямской дороге странноприимного дома, по длинным стенкам которого стояли бы шкафы-купе и пюпитры, а в дверях усталых паломников, отправляющихся вверх по Рейну, встречал бы добродушный увалень-портье – ленивый и неумный ассасин. И невинная эта мечта порой так занимала меня, что ни о чем другом думать я уже не мог, вследствие чего безнадежно запустил дела и , естественно, ни о каком странноприимном доме не могло быть и речи. А ведь мне так хотелось, чтобы на гражданской панихиде благодарные потомки сказали: «благодарим тебя, Господи, за то, что мы имели честь знать этого выдающегося индуиста-махаяниста». Что могу я сказать им в наущение? Будьте рассудительны и благоразумны, и мир да откроется вам. |
