Шестилетним мальчиком я считал, что весь мир – это двор, детский сад и огромный, холодный, с протекающей крышей универсальный магазин. В универсаме мы покупали молочное и хлеб. Остальным мама брезговала, предпочитая свои загадочные каналы. Но мне он казался волшебным местом. Все дело было в название. Универсам «Южный». По какой-то странной прихоти отца мы вместе с сестрой попали на кинопоказ «Шестнадцатилетнего капитана» и «Приключения Синдбада-Морехода». Многого из того, что происходило на экране, я не понял, но ощущение волшебной сказки и путешествий по южным морям осталось. Это потом мне сообщили, что я тоже живу на берегу южного моря, и наградили нешуточным разочарованием, подорвав веру во все сказочное.
В семь лет в мою жизнь ворвалась школа. В пяти минутах от дома, построенная в год моего рождения, среднее пыточное заведение. В школу меня отводили, но не забирали, возвращался я сам, а значит, окружающая вселенная сразу расцвела стройками, пустырями и начинающимися практически сразу за ней виноградниками и кукурузными полями. Но младшие классы пролетели скучно. Каждодневная учеба, которая стала привычной и поэтому не такой страшной. Впрочем, это было начало. Ужас начался в четвертом классе. Стандартная одесская СШ – это пример расширяющейся вселенной. Город расширялся, вместе с ним появлялись новые школы на окраинах, все дальше разбегаясь от центра. В след за ними выдавливались учителя.
Система была простой. Учителей не хватало. Если кто-то соглашался работать – брали без разговоров. Но через год выяснялось, что тот припадочный, психопатка, спит с учениками, щипает учениц, не мог ужиться в коллективе и просто не разбирается в предмете. Многих надо было просто выгнать и запретить приближаться к школам. Некоторых обязательно судить. Отдельным личностей показательно вешать за ребро перед гороно… Но прошел год, а значит где-то на краю мира выросла еще одна школа, в которую так нужны учителя. Совсем не обязательно сразу отправляться в ссылку. Зачастую просто приходилось перебираться в школу похуже и подальше от центра, в которой как раз образовались бреши от покинувших её учителей. Поначалу. Но рано или поздно этот неудачник оказывался на переднем фронте расширения города. И начинал выдавливать учеников из самой школы. Кто-то не выдавливался, он становился отличником.
Меня вот выдавили. Я оказался на улице. Нет, я не стал босяком, не стал пыхтеть в бульбулятор, я просто гулял, сидел на скамейках, заглядывал в витрины. Созерцал. Город, когда в нем живешь, становится ближе, врастает в тебя миллионом маленьких росточков, которые в общем-то и не чувствуешь. Вот, замечали ли вы, что каждый день, спеша в школу, в институт, на работу или возвращаясь, мы всегда идем одной и той же дорогой. Мы видим не город, а маршрут. Уверен, если бы к нашей заднице сейчас прицепить gps-навигатор и следить за каждым нашим шагом, отмечая след на виртуальной карте, то через год выясниться что 90% пройденного – это такие вот обычные маршруты. К этому так привыкаешь, что даже не задумываешься о том, что твой мир это всего лишь то, что ты каждый день видишь по дороги. Я сделал это открытие, когда отошел от своего маршрута и просто отправился гулять. Мне было двенадцать.
Город тогда застыл в ужасе и не знал, что с собой делать дальше. Все что осталось от советского прошлого, от нахлынувшей вдруг безысходности начало сыпаться и разрушаться. Все кто не верил в то, что у домов есть души мог посмотреть, как умирает магазин советской техники «Элвос». Появился он в самый разгар кооперации и хозрасчет. Склепали его из железного каркаса и каких-то странных цементных тонких, не более сантиметра панелей. Он жил пока верил, что сможет насытить огромные советский рынок плеерами, которые любили жевать все подряд, и огромными микроволновками, которые напоминали камеры пыток. Как только вера рухнула, он немедленно спрятался за ржавым замком и досками, а сам как-то осунулся от горя, посыпался и почернел. Так и многое в Одессе неожиданно утратило волю к жизни. Чья-то смерть мне была понятна. Ну, я так тогда думал. Смотрел на магазин «Молоко», в котором никогда не было молока, треснувшие стекла, почерневшие от пыли и предчувствий, казались справедливым возмездием, наглой «стекляшки» возомнившей себя торговой точкой. К концу девяностым уже мертвый магазин попытался оживить интернет клуб «Черное молоко», но этот гот тоже оказался невезучим. Потом все снесли, чтобы построить нечто торговое и многоэтажное.
Таких смертей, иногда мгновенных, иногда мучительных и бесконечных – было множество. Почти все они остались незамеченными. Кто, обратил внимание на то, что вместе с капелью непостижимым образом исчезли бетонные мусорные урны? Как? Почему? Зачем? Кому они могли помешать? Хотя поговаривали, что контракт на установку новых, железных, капиталистических урн был подписан даже раньше, чем старые поразила неизвестная болезнь. Заговор! Да пусть бы и так. Сколько было смертей необъяснимые простым преступным сговором… Детский садик около моего дома. Сколько раз я проходил мимо него. Ничего в нем не было особенного. И вдруг, один из первых, он закрылся. Еще не успел остыть труп Советского союза, а дети куда-то исчезли и вместо ни его заселили фирмы. Там можно было отремонтировать автомобиль, купить сигареты, водку, гирбалайф, металлопрокат, какую-то другую невообразимую фигню. А потом, когда я добрался к выпуску из школы – умер. И ладно бы умер. Он так и остался стоять пустой, заброшенный, постепенно теряя части своего железобетонного тела. Мумия.
Дома – это не люди. Умирают медленно. Так медленно, что зачастую кажется, что и не смерть это вовсе. Жили-жили. И вдруг замерли в нерешительности, раздумывая, чем заняться дальше. И пока они так стояли, обвалился балкон, разбежались люди, затопило подвал… и все. Дальше уже только смерть, смерть и ничего кроме смерти. Я пять лет до того, как поступил в институт и снова вышел на маршрут Таирова-пробка-Центр и перестал смотреть по сторонам, наблюдал, как вокруг меня умирали дома. Это должно было оставить какой-то след в моей душе. Но скорее всего след оставило другое. То, как из трупиков стал вырастать новый мир. Я действительно предпочитаю считать, что рос не тогда, когда умирало старое, а тогда когда из этого трупа вырастало новое. К этому новью относиться можно по-разному. Чаще всего ничего прекрасного в этих ростках не было. Наоборот! Зачастую новорожденные были уродливы, росточки кривые, а некоторые младенцы вообще оказывались выкидышами, просто до отвратительного живучими. Но этот паноптикум все равно был намного позитивней, чем смерть…
Многие пропустили рождение нового мира. Просто они торопились по своим маршрутам, жили, дышали полной грудью, верили, любили, ненавидели, грабили и медленно замерзали в снегу. А я видел. Это не хвастовство. Просто вы, окружающие меня, жили полной жизнью, а я, подросток еще, просто сидел на скамеечки и наблюдал, как из уголка и листов фанеры собирали наше будущее. Многие думают, что новый мир родился, когда нас стали окружать супермаркеты. Это не так. Родился он намного раньше, когда как грибы в тени многоэтажек стали вырастать ларьки.
«О! Ларьки! – так и слышу я голоса. – Примета нового времени!» Нехера подобного! Ларьки это не примета, это споры, семя нового времени. Они упали в огромные яйцеклетки наших городов, в их плодородную гнилость и чуть влажную от слез атмосферу, и родился этот мир. Будем откровенны, это не было непорочным зачатием. Это было изнасилование. Но ребенок, который выбрался из этого мертвого чрева, несмотря на родовые уродства, выжил, вырос и оказался вполне жизнеспособным.
Иногда мне кажется, что я помню их все. Как человек помнит свои корни, свое отечество, так я помню и желтую хлебную будку, и пивной ларек «Пивной Академии», и мятую крышу будки-на остановке. Некоторые я не просто помню. Проходя мимо них, теперь уже взрослый, на меня накатывает болезненное чувство ностальгии. Они не просто выжили, не просто остались. Они переродились, расширились, достроили второй этаж.
Кто мог предположить, что красный контейнер, буквально выброшенный недалеко от остановки «Океан» не исчезнет во времени? Что он станет в начале белым домиком с только появившимися тогда металлопластиковыми окнами. Потом его окружат железные столики и красные морды. Тут наливали. Недорого. Предполагалось, что с холодами они переберутся вовнутрь. Но в Одессе алкоголики иногда бывают наглыми до убийства, а иногда скромными до безумия. В этот раз победила скромность. Они остались снаружи и специально для них с задней стороны вагончика сделали окно. Весной все с удивлением выяснили, что внутри вагончика водка дороже, чем из окна. А летом произошло первое расширение, там появилась кухня и небольшая вывеска «Мальборо», подаренная табачной компанией. Он потом еще долго увеличивался и разрастался, пока его не купили китайцы. Теперь это просто ресторан «Харбин». Образец нового мира.
В детстве я думал, что мир маленький. Подростком считал, что он большой. В юности я больше думал о женщинах, чем о мире. Теперь я понял: мир вокруг меня новый… |
