Рубашка взмокла, душа - в кишках, и бьет озноб, и бледнеет кожа,
И сорок пар нефтяных зрачков глядят на вскрытый тобой Сезам,
И сорок зол норовят скорей проверить, коршун ты, или кочет,
Ты проглатываешь комок, и не пытаешься сдать назад.
«Во мне, - ты скажешь, - теперь сидит четыре временных человека:
Один – собака, другой – сова, четвертый слеп на одну из рук,
А пятый – самый из всех живой, хотя и напрочь лишенный веры –
Старается истребить меня – свою бессмертную кожуру.
Летит собака, скулит сова, четвертый катится по ступеням,
А пятый делает тишину и тошноту, и горчит во рту
Слюна, и хочется убивать и грабить, не дорожа мгновеньем,
Не задыхаясь и не дрожа, не подводя ни под чем черту.
И скалит всякий тогда Сезам передо мной золотые зубы,
И разом делаются меха полны густой огневой водой,
И целый месяц трещит по швам моя воспитанность и разумность,
Ничто не вечно, никто не прав, все – вздор!
Мне ясно то же, что ясно вам: луна подобна щербатой сабле,
Чье лезвие холодит язык не хуже мятного леденца.
Мы все смеемся под свист бича, пока судьба совершает сальто,
Хоть счастье чуждо нам в бутафорском его мерцании», -
Внезапно смолкнешь, подует восточный, поднимется пыль –
Ненадолго. Всего на минуту, а после (так странно) –
Станет тише, чем где и когда бы то ни было раньше,
Ни тревоги, ни страха: химерами с зыби экрана
Сорок мер глубины смотрят мимо тебя, как слепые.
Сорок черных семян, сорок схоже звучащих имен,
Превратятся в один говорящий спокойно и строго
Человеческий лик, смесь оттенков, сплетение строк,
Баритон ледяной катакомбы – ни жив, ни мертв:
«Нас берут в Гефсиманских садах одного за другим,
Одного за другим нас бросают в поганое детство,
Где разбито лицо, и отец, обязательно, - деспот:
Извивайся ужом, никого не люби, лги.
Мы – плохая трава, мы растем. Не смотря ни на что:
Высыхая, клонясь, обретаем неточную форму –
Не портрет, но какие-то развоплощенья на фоне,
Драпировка, неслышимый шорох невидимых штор.
В переполненном колосе – семечки, саночки, смерть.
В перерезанных горлах стоит настоящий голос.
Мы горим изнутри, нам знаком первобытный голод,
В наших жилах – несовместимая с жизнью смесь.
..Отмыкая Сезамы горячим скрипичным ключом,
Разгребая ладонями хлам золотых отложений,
Оставляя на доньях прудов золотых сторожей,
Изъедаем себя до костей, до трахей, до печенок,
Отравляем себя в равелинах своих же телес,
Растлеваем и тлеем, кричим и становимся глухи,
Мы напрасны и немы, как дева, но злы, как телец -
Отвратительно, необъяснимо, глупо.
Мы с тобою похожи, как блики в воскресной траве:
Сорок сердц и одно, будто сорок один скворец,
Заточенный в коробке, учтенный в седьмой главе
Опостылевшей сказки, – не здесь ли ее
конец?»
… Подумаешь – сор времен, свеченье слов, колебанье клавиш..
Забуду, вытравлю из ума отполированные клише.
В моей душе никаких чудес: она не зеркало и не кладезь.
Моей нестриженной нетяжело на подставке шеи.
Бела рубашка, кишка тонка, застыла кошка в оконной раме.
Пора откладывать карандаш, пора прикладываться к ружью.
Шучу. Не буду. Катись под шкаф, моя тридцатая тетрадрахма,
Пока сознание возвращается в колею. |
