Везде дождь. На улице, в моем доме с безнадежно протекающей крышей, в моей голове с, опять-таки, безнадежно протекающей крышей. Всюду мокро.
Четкий ритм мокрых шагов людей вокруг, мыслей в моей голове, меня самого. Буквы путаются, слова тоже. Объявляю временный карантин, сооружаю вечный лепрозорий. Точка.
Остопиздебеневшая, до личного умопомрачения, цепочка бессмысленных телодвижений, въевшихся в плоть, ведет меня к дому. Этот условный инстинкт руководит мною, как безумный крановщик, хитро ухмыляясь вблизи небес, руководит своим не менее безумным краном, который может быть еще ближе к небесам, чем его хозяин.
Я часто задумываюсь, зачем я покупаю чай, который настолько гадок, что его пьют только некоторые мои гости, точнее, зачем я покупаю его именно сейчас, именно сегодня, когда никого не жду, когда мне следовало бы купить какой-нибудь пластмассовый таз, ярко красного цвета, или, может быть, ведерко, темно-синего, чтобы в очередной раз, зайдя домой в непогоду, не вытирать пол, от луж влажной благодати, ниспосланной мне небом. Должно быть это еще одна часть, еще одно безумное па того самого танца, знаменующего завершающийся день, должно быть это еще один поворот рычага, того самого крана, с тем самым крановщиком. И тем не менее именно это все успокаивает меня, именно это позволяет удержать равновесие, именно это.
И вот после того, как толстая тетка-продавщица в неизменно засаленном фартуке, хмуро глянувшая на меня до того, как я купил этот дрянной чай, и натужно улыбнувшаяся после, спросит меня про традиционные двадцать пять копеек, и после того, как я опять отвечу, что сдачи не надо, хотя денег уже почти не осталось, и после того, как я откажусь от гадких конфеток, вкус которых не меняется от цвета красителя, вот именно тогда я смогу, наконец, дошагать оставшиеся сто три полных шага и еще восемьдесят шесть ступенек до двери своего дома. И тогда еще три поворота ключа, в абсолютной темноте подъезда, в котором соседи прут лампочки, что бы ты на них не писал и в какой бы цвет они не были выкрашены, тогда я наконец дома.
«Привет, дом!», — говорю я, и огромными прыжками, как в игре из моего детства, в которой их называли «великанами», я пробираюсь сквозь лес из кастрюль и другой посуды, заполненной дождевой водой, в угол, где стоит компьютер. Привычное движение ноги, мягкое урчание кулера в ответ, поворот на сто восемьдесят, опять прыжки и кухня, место, где нет дождя, где не растет лес из посуды ввиду исключительно сухого климата, место, где ведутся самые интересные разговоры, и водится свистящий зверь чайник, которого я и пришел будить.
Вечерний травяной чай, который никто кроме меня не пьет, постепенно сглаживает мое состояние, я чувствую, как мягкая его рука, гладит кота моей нервной системы, от чего тот начинает мурчать и жмурить глаза. Скоро полночь, окна напротив гаснут одно за другим. Это беззвучный будильник наоборот. Время спать.
Беспорядочные сны беспорядочного содержания преследуют меня всю жизнь. Мгновенная перемена мест, времени, окружающих, все это путает, все это заставляет терять четкую нить повествования.
Главная опасность в снах исходит не извне, а снаружи, ты сам являешься опасностью, и от этого не спасает даже двойственность твоего положения. Либо ты угрожаешь себе, либо своему сну, который тоже есть ты. Спасти тебя может, лишь умение как можно дольше находиться во взвешенном состоянии постоянного выбора. Не бездействие, а сознательное уклонение от возможных вариантов конца, не однозначное нет, а двузначное да, которое оставляет тебя в обоих продолжениях, одновременно избавляя от них.
Сон это не отдых, это постоянные учения, максимально приближенные к реальности, даже более того, сон это реальность отягощенная фактором алогичной неизвестности, которую нельзя предугадать, не понимая самого себя.
Что бы не думали по этому поводу люди, обрекшие свои тела на постоянную тяготу реальной жизни, с четырьмя часами провала в черную бездну, так простодушно именуемую ими сном, но зыбкая пелена сновидений, поджидающая меня под подушкой, это все, чем я действительно обладаю, это все, что я оставляю только для себя, зная, что никто не способен лишить меня этого.
…
Недоснившиеся, прерванные будильником сны давят изнутри на мою толстую кожу, превращая лицо в маску не выспавшегося человека. Минут пятнадцать я прихожу в себя. Вычесываю остатки сновидений из рук, ног, спины, спутавшихся за ночь волос. Вымываю их из всего тела, тщательно вычищаю изо рта, уголков глаз, выдуваю их, тяжелыми затяжными зевками, из легких. И искренне верю в то, что утренний кофе поможет мне прогнать их из головы, в которой они шуршат смятыми, недописанными листами.
Все то, что уже приснилось, лежит аккуратными стопками, ждет, пока я сяду в трамвай и начну тщательную сортировку. Чужие утренние разговоры не настолько важная вещь, чтобы привлекать мое и без того рассеянное внимание, едва виднеющееся под яркими лучами беспощадного солнца.
Наконец-то собравшись, я выхожу из дома, уже начиная просеивать свой сон сквозь решето дневного скепсиса. |
