Смеркалось. Солнышко едва заметно катилось к горизонту, раскаляя вокруг себя красное зарево. Фрейд сорвал одуванчик и спросил:
- Дед или баба?
Юнг задумался, нервно почесывая затылок.
- Баба, - вкрадчиво догадался он.
- Дед, - весело отозвался Фрейд и треснул облысевшим стебельком Юнга по загривку.
Юнг съежился и ничего не ответил. Фрейд рассмеялся.
Некоторое время спустя Юнг сорвал странно топорщащееся растение и спросил:
- Петушок или курочка?
Фрейд хитро прищурился и ответил:
- Петушок!
Юнг скорбно опустил глаза - это был петушок. Фрейд смачно шлепнул коллегу ладонью по лбу.
Юнг сморщился; в глазах стояли слезы. Фрейд хохотал.
Темнело.
Третий час полыхал один из районов Севильи. Горели дома, ограды, хозяйственные постройки, пивные и бордели. Люди панически покидали свои жилища, унося с собой самое ценное.
"Гори, гори ясно, чтобы не погасло", -доносилось из мастерской Сальвадора Дали. Молодой художник рисовал пожар, напевая незатейливую песенку. Внезапно в дверь постучали. Дали не хотел отрываться от картины, но стук не прекращался, а становился более настойчивым.
Наконец раздраженный художник бросил кисти и открыл дверь.
Вошел гость. Это был Пабло Пикассо, покрытый копотью, выпачканный в саже, с обгоревшими волосами.
- Все рисуешь? - ехидно спросил он. - А мне пожары тушить прикажешь?!
Дали прищурился.
- Суета!! - заорал он. - Суетливые, ничтожные людишки! Вам геенна огненная, а мне холст и кисти, ибо я - гений, а вы - дерьмо!
Пикассо плюнул на пол и удалился, не проронив ни слова. Он подрабатывал пожарником и не мог тратить время на споры подобного рода.
Возлежа на диване, Оскар Уайльд курил дорогую папиросу и глядел в стену. Его пытливый, дерзкий ум был занят обдумыванием очередного парадокса. Рядом скучал Дж.Б.Шоу.
- Спать, чтобы жить или жить, чтобы спать? - задумчиво произнес Уайльд.
- Спать, чтобы спать -жить, чтобы жить, - ответил Дж.Б.Шоу, не прекращая скучать..
- Парадокс? - оживился Уайльд.
- Порнография, - зевнул Шоу. - Дай закурить.
На дворе стояла самая, что называется, грибная осень. Леса, напившись проливных дождей, отдавали свои долги грибами и ягодами. И кого только здесь не встретишь!
Жан-Поль Сартр, первый раз оказавшись в лесу, радовался, как ребенок, попавший в Диснейленд.
- Альберушка, милый, а это белый или лисичка? Вот ведь не могу запомнить.
Старый грибник Камю был явно раздражен.
- Это мухомор, Жан! Му-хо-мор!!
Ядовитый гриб летит в сторону, и Сартр, насвистывая веселые джазовые мотивы, пускается на поиски новой грибной жертвы, чтобы снова и снова надоедать знатоку леса. Камю идет молча, время от времени взъерошивая клюкой подозрительные кочки. Сартр не заставляет себя ждать.
- Альберушка, голубчик, а это лисичка?
Видя в его руках очередную бледную поганку, Камю предельно мил:
- Да, Жан, это лисичка.
"Момент экзистенции", - шутит про себя Камю, глядя, как довольный Сартр отправляет гриб в лукошко.
Чехов любил сидеть на берегу реки и бросать в воду камушки. Вода была холодной, но Тургенев нырнул с кручи.
- Ухи бы, - мечтательно проныл Чехов.
Тургенев, вынырнувший где-то посреди реки, не услышал. Перевернувшись в воде на спину, он поплыл мощными рывками к противоположному берегу, к густым зарослям камыша. Его довольные выкрики, доносясь до Чехова, мешали ему думать.
Чехов закурил, и поминутно закашливаясь, пошел вдоль берега. Ему жутко хотелось жареной, фаршированной, заливной или копченой рыбы; на худший случай - просто селедки.
Тургенев, как известно, больше любил охоту, и речку рассматривал исключительно как место купания. Антон Палыч твердо решил написать цикл рассказов "Записки рыбака" или что-то в этом роде. Он взял грудку песка и запустил в Тургенева.
- Чего тебе, Тоша? - спросил Тургенев.
- А ничего. Так. В трактир я пошел, - ответил Чехов.
В воскресенье на Пролетарской, как всегда было столпотворение.
Умело маневрируя мимо столичных зевак, по улице шел Сергей Есенин, то и дело подбирая пустые бутылки, и до механичности отточенным движением отправляя их в авоську. Внезапно он прибавил ходу, увидев на углу улицы высокого человека в окружении десятка пивных бутылок.
Мессия стоял к Есенину спиной и на вопрос "не разрешите ли..." дал молчаливое согласие кивком, даже не глядя на Сережу.
Подбирая последнюю бутылку, Есенин вдруг с ужасом узнал в высоком человеке Маяковского. Убегать было поздно.
- Я это...в театр, - неумело соврал Есенин. - Для реквизита. Айседора будет танцевать. Я это...стишата в антракте почитаю. Контрамарочку вам непременно вручу. И это...
Маяковский улыбнулся, открыл бутылку пива и приветливо похлопал Есенина по плечу.
- Ну это понятно, -пробасил он. - Пива хочешь?
- Ну, вот и все, подвел итоги возбужденный Верлен, откладывая в сторону ножницы и расческу. - Теперь ты как огурчик.
Рембо осторожно посмотрел на свое отражение в огромном зеркале и неловким движением провел пальцами по выбритым вискам.
- Но, Поль, я не хочу быть как огурчик!
Он оторвал свой взгляд от зеркала и удивленно покосился на пол, где громоздились пышные пряди длинных волос. Верлен откашлялся, отравив гостиную перегаром, и провел рукой по своей лысине.
- Видишь ли, Артюша, ты еще слишком молод, чтобы судить что и как. У тебя в голове стихи, космические проблемы и седьмое измерение, а мы завтра идем в салон к мадам Б., и я не хочу, чтобы великие парижские актеры и художники то и дело находили твои хайра в салатах и пудингах!
Старый сатир успокоился, проглотив стакан абсента. Он очень любил талантливого юношу и звал его "шарлевилльским соловьем".
Венедикт Ерофеев терпеть не мог оружие, фильмы про войну и всякого рода муштру. Во время уроков по начальной военной подготовке он сидел в овраге за школой, читал книги сомнительного содержания, курил и занимался сочинительством.
- Послушай, Веня, - говаривал ему, бывало, школьный товарищ Лимонов, который жутко любил оружие, фильмы про войну и всякого рода муштру и был редактором школьной стенгазеты "Лимонка". - Послушай Веня...
- Да пошел ты, - грустно отвечал Ерофеев и шел в овраг.
Лимонов в таких случаях обижался, но ненадолго. Поместив в "Лимонке" пару карикатур или злобных памфлетов о Ерофееве, он отходил.
Вообще, Ерофеев был одним из главных объектов острого пера юного журналиста. Когда свежий номер газеты появлялся на стенде, вокруг него сразу же начинали толпиться одноклассники - гоготали, тыкали пальцем...
Ерофеев же всегда оставался глух к гласу народа. Бегло окинув газету безразличными глазами, он тихо говорил: "Ну и сука ж ты, Лимон", - и шел в овраг.
Это противостояние длилось уже давно и, наверное, продолжалось бы неизвестно сколько, если бы не один случай.
- Послушай, Веня, - по обыкновению (простите за каламбур) обратился к нему Лимонов. - Послушай, Веня...
- Ну, чего тебе? - неожиданно спросил Ерофеев, и вдруг Лимонов осунулся как-то сразу, поник и убежал.
Чернышевский никогда не опаздывал на службу, но сегодня был необычный день. Сегодня непременно нужно было отпиздить Герцена. Он плеснул в бокал на три пальца и выпил с гусарским пафосом.
"Сначала я ему, сука, нос разобью, а там посмотрим", - подумал Чернышевский и вышел на улицу.
Денег на извозчика не было, и он пошел пешком. По дороге он вспоминал идеи о демократических преобразованиях в России, которые Герцен стянул у него за годы совместной деятельности. "Я мыслю, а он пишет, да гонорары считает", - всю дорогу повторял Чернышевский, пока не подошел к дому Герцена.
Он позвонил в звонок около парадного. Открыла горничная - миловидная девушка в крестьянском платье.
- Господин дома? - вежливо спросил Чернышевский, а про себя заметил: "Девку из деревни приволок, падла, мол, простой народ любит, жить без него не может. Я тебе врежу и за былое, и за думы!"
- Ушедши. Уж с полчаса как ушедши, - затараторила девица.
Чернышевский хотел выругаться, но при девушке не стал. Сказал "извините-с" и развернулся уйти, а сам подумал: "Дома прячется, гнида".
Он достал из внутреннего кармана пальто зеленую флягу, отвинтил пробку и приложился уже без всякого пафоса, вдумчиво. Постоял. Закурил.
"Ворваться нахрапом и поколотить его прямо в доме?! Нельзя. Пересуды пойдут, - размышлял Чернышевский. - Пускай прячется, а я подожду. Статейку накрапаю, чтоб жаба ублюдка задавила. Революционер-народник. Вольнодумец. Единомышленник хуев!"
- Передать чаво? - спросила горничная.
- Нет. Спасибо, милая, - ответил Чернышевский, подождал, пока девушка исчезнет в доме, достал мел и написал на входной двери несколько гадостей.
Лезвие ножа плавно погрузилось в блюдце со щучьей икрой, и Сен-Симон клацнул зубами. Он давно хотел избавиться от дурной привычки, но уж больно нравилась ему икра. Нож вынырнул из блюдца и плюхнулся на бутерброд с маслом. Сен-Симон подошел к буфету, вонзил ключ в замочную скважину и провернул полтора раза. Бутыль красного вина отразилась в его глазах.
Внезапно дверь распахнулась (Сен-Симон успел захлопнуть шкаф), и на пороге возник Луи Блан с нездоровым цветом лица, но очаровательной парижской улыбкой. Пошатываясь, он вошел в комнату и без приглашения сел за стол. Сунул за щеку бутерброд, зачерпнул полную ложку икры и только тогда поздоровался:
- Здорово, брат Сен-Симон!
Сен-Симон вяло покивал головой и поглаживающим движением провел рукой по буфету.
- Да ты садись дружище. Я вот тебе расскажу. Я сейчас от рабочих. Это такие, брат, люди, такие... Ты как вообще с рабочими?
Сен-Симон в ответ невнятно промычал. Он глядел на икру, которая неудержимо убывала.
- У тебя, брат Сен-Симон, там вино было в шкафу. Доброе у тебя вино, Сен-Симон. А я, понимаешь, сейчас от рабочих.
- Ну и что рабочие? - рассеяно спросил Сен-Симон и громко сглотнул.
- Ах, Сеня, рабочие это нечто. Я вот только что от них, - увлеченно рассказывал Блан, не отводя взгляд от буфета. - Рабочие...
- Заткнись! - оживился Сен-Симон и открыл буфет. - Вино будешь?
Блан выпил вина, вытащил из кармана сюртука длинную дешевую сигару и со словами "от рабочих" закурил. Комната наполнилась клубами едкого вонючего дыма и Сен-Симон закашлялся.
Спустя полчаса Блан встал из-за стола и поклонился хозяину в знак благодарности за гостеприимство. Он оставил после себя стол, засыпанный пеплом, вина на донышке и вырезанную ножом на табурете надпись "да здравствует свободная Ивропа!"
- Я, понимаешь, сейчас к рабочим. Это, брат, такие люди... - рокотал в прихожей его баритон.
- Приходи, - попрощался Сен-Симон и захлопнул входную дверь. Он крепко затянулся сигарой, которую оставил Блан, и подумал о коньяке, что стоял в серванте. Вообще-то больше хотелось вина, но его оставалось на донышке, а коньяка было два бутыля. Сен-Симон вошел в столовую и сразу двинулся в сторону серванта, но остановился на полпути, потому что охуел.
За столом сидел Луи Блан и допивал остатки вина.
- Я тут от рабочих, так они тебе это ... - непонятно о чем сказал Блан и улыбнулся. |
