– … Нет, на осенних никак, малышок. И прошу, не будем больше. Вы с Настеной переберетесь сюда зимой. Дом к тому будет готов. Она обвыкнется, кончит тут школу. И рабочие руки лишними не будут. Все – это решено, и не возражай. К чему сложности? Где? Так, где угодно! Вот, хотя бы на почте. Ну, все. Передай, что… Алле? Разъединили вы, что ли?! – Кузнецов удивлен, открыв рот, трет пальцами переносицу.
– Гражданин, время. Станете продлевать?
– Ну, конечно!..
Он, может, прибавил бы еще что-нибудь, только ветер, а с ним и неразборчивое по селекторной связи руководство, тронувшее громыхнувший вагонами грузовой состав, ворвавшись в узенькое и, будто даже, не приспособленное для почтовых дел помещение пристанционного отделения связи, унимают его пыл.
– Ай, затворяйте! Затворяйте же скорей! – дребезжит за перегородкой женский голос.
Дверь закрывается и становится тише.
– Можно? – это Васёна.
– Можно, – хмыкает голос.
– Ой! Здравствуйте, Владимир Васильевич!..
Легким веселым книксеном Васёна словно развеивает воздух вокруг себя.
Взвинченное настроение Кузнецова испаряется, лицо его меняется – увеличивается расстояние меж бровей, возникает улыбка и "гусиные лапки" в уголках глаз, разглаживается лоб.
– Вы знаете, я передумал, – говорит он мягко в окошко.
– Чего, отменять? – переспрашивает голос.
– Да, не нужно… ни к чему.
– Дуся, это Тамово. Омск не нужно, передумал гражданин. Ага, спасибочки. На сегодня все. Нет, у меня пол семнадцати. Письма разнесла, а посылок нет. Одна ведь, вот и… всего-всего, ага…
Улыбаются и молчат – видно, что не ожидали встретиться.
– Ну, здравствуйте же, Владимир Васильевич! – смеется, не удержавшись, Васёна.
– Здравствуйте, конечно! Вы как всегда внезапны и выглядите бесподобно, какое на вас платье! А я думаю, чего трудовик так легко согласился меня до станции подбросить. Как там ваша конференция, Васёна Ионовна? – Кузнецов смущенно и нарочито легко пожимает протянутую руку; разъединение с Омском кстати и некстати – трудно скрывать, застигнут врасплох.
– Благодарствую, мило все это – мило. На днях педсовет обещали, я расскажу еще. Вы, верно, трудовиком Еремея Сафроновича назвали. Так, всегда соглашается. Разве он вам отказывал когда?
– Нет-нет, никогда не отказывал.
– А он и в самом деле – трудовик. Вот, и то – правда…
Теснясь у фанерной перегородки, за которой тихо привстает работник почты, они как-то совсем незаметно меняются местами, расходятся на полуулыбках. Кузнецов кивает еще раз на пороге, толкает дверь и выходит. Проводив его взглядом, Васёна засматривается на сверкающее солнце в пролетах грузовых вагонов – медленный, медленный поезд. Шепчет, не оборачиваясь…
– Нюша, мне есть чего?
– Я – Люся, Васёна Ионовна. Нюша заболела, подменяю.
– А-а, да?! – изумляется Васёна.
Девушка отворяет дверцу в перегородке, выходит – мимоза бисером…
– Что это за духи у вас? – интересуется Васёна.
– Вот, скажете тоже… – стесняется девушка, румянец посещает ее щеки.
Рыжая, веснушки, оранжевые губы, светлые глаза, – протягивает, пряча улыбку, конверт.
– Вам письмо – до востребования. Паспорт не надо…
– А-а… ага! Спасибо, Люсенька! А вы – вы же…
– Симоновы мы. Ну, Люсины Пашки, которые.
– Ах, Люсины Пашки! Да-да! – взгляд Васёны делается как-то по-особенному внимательным.
Машинально она кладет конверт в черную кожаную сумочку в тон легкому, но вечернему платью – сажевые, словно крупные мазки какой-то круглой ягоды на фоне утреннего неба с реденькими звездами, часть которых и вероятно луна скрыты под кофтой, тоже черной, как и туфли.
– Мы у вас…
– Помню, что вы! – бойко возмущается вдруг.
– Помните…
– Как вы?
– Ой! Все хорошо, спасибо!.. – Люся становится восторженной в лице.
– Гули-гули-гули – были у бабули, – припоминает Васёна.
– С дедушкой Панашкой кушали кашку!..
Смеются.
– Вот и славно. Вот и хорошо.
– Да-да, – соглашается Люся.
– Побегу я. Увидимся, ага?
– Конечно, Васёна Ионовна. Конечно, увидимся.
Внезапно попрощавшись, обе еще недолго молчат.
– Вот и хорошо, – повторяет Васёна и вдруг целует девушку в щеку.
Люся расстраивается, отвечает тем же. Взгляд и улыбка ее застывают, пока совсем не исчезает заметный в убывающий дверной просвет уже пустой перрон, и пока не вспоминает другое…
– Расписаться-то… – вытирает темный след помады со щеки. |
