Мы – тетради. Толстые, совсем тоненькие, в клеточку или в линеечку. Разные. Мы рождаемся в пыльном заводском цеху, рождаемся, чтобы чернильная память наполнила нас человеческим теплом.
Первое наше слово – линии. Их чертит заботливый железный механизм. Он обнимает нас своими стальными руками, целует в голое темя, и, с прощальным выдохом матери уходящей в неизбежную вечность, укладывает получше на конвейерную ленту, будто в тёплую-тёплую детскую кроватку.
И мы спим, и сиреневые бабочки разноцветного мира с неизменно голубым небом рассказывают нам тысячи сказок о несбыточном.
Колыбельной будет шуршать и чавкать, скрежетать своим железным нутром механизм. И наступит тишина. Она всегда длиться целую вечность, бабочки из наших снов улетят, чтобы растить гусениц. Останутся только одинокие, одинокие ночи и пустые сны.
Но всё изменится. Мы родимся вновь с первым прикосновением ваших рук. Мы улыбнёмся вам, кто бы вы ни были, где бы вы ни были. И ваши пальцы, грубые, нежные, большие и маленькие почувствуют капельку тепла, из самого сердца, из переплёта души. И пускай она бумажная, но ведь ничем не хуже вашей, и даже добрее. Даже чище.
В крохотном киоске синего цвета возле автобусной остановки работала женщина. Мы любили эту женщину. И любили не потому что в ней было что-то особенное, просто кроме нас и, наверное, печального, печального дождя её было совершенно некому любить.
Тысячи тысяч раз она рассказывала эту историю. Эту короткую, короткую историю длинной в сорок длинных лет. Муж, пьяница, сын, хулиганство, тюрьма, вернулся, связался, дело, сердце, мать, год, умерла, плакала… - и поток слов смешивался с грязью, с дождём, с ветром.
Случайный слушатель уходил. Мы же лежали в углу в самой нижней части витрины. Дни летели, и рассветы, отражаясь в окнах и лужах, превращались в закаты. Так пришла зима. И мороз на стёклах писал ей стихи, и в его подчерке кристалликами льда дрожало одиночество.
Двенадцатое, декабрь. Это мой первый вздох, первая строка, в самом вернем уголке страницы. Да, этим белым снежным днём, когда хлопья падали из пасти неба с самого утра, меня купили.
В железном жёлобе кассового аппарата прозвенело латунное спасибо. Меня сжала чья-то рука и положила в тёплую кожаную сумку.
В ней было темно. Рядом - пудреница. Пудреница не обратила внимания, занятая рассматриванием прелестного равномерно румяного личика в зеркальце. Там ещё было много всего, но теперь это превратилось в кашу, и ничего определённого не добыть из самых глубоких рудников памяти.
Девушка не пошла в школу. Она сказала, что заболела. А я скрыл эту болезнь за пометкой на полях. Двенадцатое, декабрь.
От этой болезни человек может перестать дышать. Минута, две, три, - а он не дышит. Совсем. Но не умрёт, он никогда не умрёт, если любит.
И когда станет на улице совсем светло, в десять, они встретятся где-то в центре города, дойдут до парка, они будут смеяться и разговаривать, и всё как всегда.
Всё так и случилось. А меня небрежно бросили на книжную полку, на бурую деревянную землю… Забыли, но ровно до вечера.
В доме было ещё тихо. Книги на полке только начали вставать со своих картонных постелей. Они пошли умываться, справиться о погоде, посмотреть новости или прочесть газеты.
Первым меня встретил полный мужчина в ярко красном халате. «Роман, - представится он. – Можно просто – Повесть». Повесть показал место в самом углу полки. Я прилёг и задремал.
Коконы раскрылись и из них вылетели большие изумрудные драконы, они разговаривали на неведомом языке, они писали огненные картины языком поэзии пламени. И дым его у самой верхушки Великого Дерева рождал из арабской вязи строки Корана.
Яблочно-ванильный Мохаммед шептал в моё бумажное ухо: «Я добрый сон, всего лишь добрый сон». Он него пахло спелыми грушами, и над его седой головой вставало громадное солнце.
Я проснулся где-то через час. Мимо прошуршал листами толстый, тучный Словарь. Кажется, он мог вот-вот лопнуть, пролив на землю чёрный вязкий поток определений и значений.
За стеной потрепанный учебник литературы отчитывал молоденькую книжечку одной никому не известной (и слава Богу!) поэтессы.
Книжечка расплакалась краской, у неё смазалось содержание и потёк размер. Образы дрожали, и вся рифма подкатилась к переплёту, как ком.
Ай нехорошо, ай дурно ты поступаешь, товарищ учебник. Ай нельзя, нельзя страдания человека ставить позади чьих-то костей и их биографий. Пусть и талантливых костей.
Учебник ушёл, самодовольный, важный. Он выкурил сигарету, подумал о вечном и вспомнил что-то из Серебряного века.
Ключ повернулся и…
И в тёплую (газетное спасибо ТЭЦ и его коллективу!) квартиру вошёл мой любимый и неизмеримо дорогой человек. Но вошёл не только в квартиру, но и в мою жизнь.
Тёплые и мягкие руки взяли к себе, перенесли бережно на стол, и из пары слов на обложке появились два весёлых глаза – буквы «А» и «О». Потом и уши, и глаза, и небольшой резко очерченный рот, и курчавые синие волосы.
И короткие три звёздочки, как удары безумного от любви сердца, как крик, первый крик ребёнка.
И девушка с голубыми глазами, с глазами неба из моего сна записала один из своих стихов. Очень короткий. Очень. И в мою душу, вместе с сладко-солёной слезой счастья, с ресниц скатилась строка: «Мы вместе».
Мы и правда вместе. И вместе уже очень долго. И пора немного остановится. Остановится, чтобы подумать.
Сколько осталось? Тридцать страниц – это много, это очень много. Статистика ведь не расскажет о том, как жила девушка. О том, чем жила. О том, как он (нехороший такой!) оставил её наедине с наступившей весной. С тающим снегом и прибывающим днём. И щербатой безумной одноглазой старухой-луной.
Вы поймите нас. Мы храним вашу память, мы живём ей, и всё заканчивается белым пеплом, пеплом угасших надежд. В лучшем случае.
Грустно и тяжело думать об этом. Но потрёпана бумага, обложка потёрта… Сколько перевидал я, но руки, её руки. Да, всё тело моё помнит эти горячие, горячие руки, руки полные любви, тепла, и глаза. И глаза помнит.
Драконы теперь больше спят. У них из носа вырываются струйки дыма, и, сбиваясь в целые флотилии, эти корабли устраивают настоящие бои. Но всё заканчивается, когда приходит утро, и гордые капитаны призрачных галеонов умирают со своей отважной командой, разбиваясь о скалы рассвета.
А ещё я вот думаю. Всё рухнет. Стальные динозавры со стеклянной чешуёй вымрут. А ведь знаете, что положат к вам, люди, в мраморные гробницы, что возьмёт с собой в лодку безмолвный Харон?
Нас. Белый пепел смешается с костяной мукой. И из этой почвы вырастет дерево, огромный высоченный тополь, он ласково схватит зелёной лапой луну, прижмёт её к щеке. Луна заулыбается, как ребёнок, сбросив все годы, и под жёлтым, жёлтым солнцем будет зелёное море. Однажды. Когда нас больше не станет.
А и что я о грустном! Сколько-то есть ещё впереди и у меня. И у девушки. Но у неё чуть больше. Она придёт на мои похороны, прочтёт короткую речь… Как светло думать об этом, думать о том, что сегодня вечером и обязательно-обязательно её теплые руки коснутся шариковым жезлом белого тела. Но не боль принесут они. Счастье.
Такое вот оно, хрупкое, маленькое, тетрадное счастье.
А вы знаете, я вам прочту стих, можно? Стих, который девочка написала. Первый стих. Первенец наш.
***
Мимо рек, мимо гор, мимо пыльных дорог,
И по вечному небу и через века,
Над моей головой, как неведомый Бог,
Всё плывут и плывут, и плывут облака.
Также я или ты, навсегда-навсегда,
Оставаясь лишь в памяти книг…
Всё плывут облака неизвестно куда.
И мы где-то, и мы - среди них…
Но не книг. Нет, не в памяти книг вы остаётесь. Они ведь бывают надменные, бывают злые, всякие бывают. Вы остаётесь в нашей, нашей памяти.
А мы кто? Мы известно кто. Мы – тетради. |
