Жидкая манка не очень похожа на дар небес. Однако все сосредоточенно стучали ложками, собирая с тарелок все до последней капли. После завтрака мы расходились по своим “комнатам” и обыкновенно играли в “четыре”. Здесь всему старались дать свои названия, так карточные игры именовались по числу сдаваемых карт: дурак – шесть, бур-козел – четыре, распиздяй – по все.
Я делил комнату еще с тремя. Из вежливости их стоит представить, но поскольку имена их ничего не значат, я раздам им порядковые номера, считая от левой руки по часовой стрелке, по ходу игры. Первый, тот, что только, что забил три мои пиковые карты (туз, король, девять, и соответственно: семерка крестей (козырь) десятка пик, дама пик) обладал чудесным даром: один раз поговорив с вами, он мог в любой момент времени и через любое расстояние связаться с вами снова, просто сказать - привет, как дела? – когда вы готовитесь ко сну, или снаряжаете ребенка в школу. Некоторые голоса он консервировал в стеклянных банках, чтобы не забыть и поддерживать связь со старыми приятелями. Второй, сгорбленный старичок, беспрестанно трещал о будущем в настоящем времени, вот и сейчас, теребя в руках карты, не зная какие скинуть, он говорил:
- Вы знаете почему в Америке все ходят в костюмах, и дети и старики, и в жару и в дождь? – он выдержал паузу фокусника. - Время, дорогие мои, а время – как известно, деньги. Правительство посчитало, что «затяжные», хи-хи-хи, похороны обходятся слишком дорого. Мало того, что где-то недосчитаются сотрудника, так еще и его родственнички берут отгулы. А это деньги. Теперь если человек умрет на улице – через час он уже в могилке. Экспресс-похороны. Вот и ходят при параде.
Третьим был крупный мужчина с массивным носом, который уверял, что находится здесь по собственной воле, и что эти стены самое безопасное для него место, поскольку по ту их сторону за ним охотятся, подобно рою пчел, летающие члены с топорами. Он перебил карты Первого козырями и забрал взятку.
Единственным нормальным в этом доме был я. Хотя сказать нормальный – значит соврать. Я не был шизофреником, маньяком, психопатом, это точно, но и нормальным назвать меня нельзя. Впервые, что я особенный я узнал в пять лет, проведя лезвием по подушке среднего пальца. Сначала ничего не произошло, но погодя несколько секунд на пальце выступил маленький ртутный шарик, качнулся и упал на пол. Качнулся и упал.
*
Мне было двадцать три, из них уже шесть лет я жил здесь. Я, как и все, носил пижаму в разноцветных огурцах. Ходил строем завтракать, обедать, ужинать, принимал лекарства, холодные ванны, и получал свою порцию электрического тока. Иногда я нарочно чудил, вытворял всякие безумства, чтобы попасть в одиночку, крохотную комнатку обитую матрасами. Там было спокойно. Несколько антигуманных процедур с моим телом и мозгами стояли того. Там я мог не бояться. Точнее почти не бояться, ибо страдал и клаустрофобией в легкой форме. Остальные страхи - боязнь змей, насекомых, полетов, собак, эскалаторов, элеваторов, высоких мест, открытых пространств, погонофобия, амихофобия, циклофобия, астрофобия, педиафобия, трискаидекафобия, агорафобия, и другие, - отступали на задний план.
Я был страшненький, по представлениям большинства; высокий, худой, сутулый, весь какой-то нескладный, с бледной, болезненно молочной кожей, жидкими белесыми волосиками и длинным носом. Еще будучи ребенком, я частенько слышал от матери:
- Какой ты у меня уродец, Павлуша, в кого только…
- Воспитательница жаловалась мне сегодня, что ты пугаешь детей своей мерзкой мордочкой.
- Ты, Павлуша, никогда не женишься, попробуй найди такую дуру, чтоб за тебя пошла.
Было время утренней прогулки. Единственное время, когда мы пересекались с женской половиной нашего дома. В маленьком внутреннем дворике царило настроение праздника у грустных клоунов, похожего на сон глубоководный рыбы. Прогуливались неприкаенные белые призраки, мой сосед старичок Нострадамус танцевал вальс с главврачом, тут и там в разных позах на скамейках сидели люди, один из них постоянно посматривал на часы, будто ожидая кого-то, вяло бродили студентки, бодро шныряли студенты в сопровождении санитаров (чем бы не кололи наших милых дам, они были активны и агрессивны, и набрасовались на каждого, как озверевшие малолетние поклонницы на своего поп-идола, пытаясь урвать хоть кусочек одежды, пахнущий мужчиной).
Я сидел в сторонке, прямо на траве, скрестив ноги и прислонившись спиной к яблоне. Я – как многие увлеченные дети собирают в коробку из под монпасье удивительные, но бесполезные вещицы, вроде оплавленного бутылочного стеклышка, засохшей бабочки, или фантика с замечательным искристым узором, - коллекционировал слова, факты, и звуки, записывая их в черную кожаную книжицу. На новой её чистой странице было только одно слово: громкоговоритель. Я дописал еще пару: короста и коростель, как ко мне подошел парень примерно моего возраста. Небритый и с абсолютно пустым взглядом. Он постучал себя по уху, словно вытряхивающий воду пловец, и сказал, сильно растягивая слова:
- Здесь такими таблетками кормят, дураком можно стать!
- Не беспокойся, - сказал я. – Тебе не грозит. – Сложил книжицу, встал и пошел в свой корпус.
В коридорах было пусто. Только девочка, видимо студентка, неизвестно как заплутавшая на этаж для буйных, вышла из туалета, и, не заметив меня, слегка виляя задницей, направилась к выходу. Думая, что она одна, девочка изменила шаг на чуть более фривольный и детский, стала пританцовывать, отчего кудряшки на голове запрыгали пружинками. Я тихо следовал за ней, сжимая подмышкой свою заветную книжицу. Мы прошли пару этажей, двери, обычно закрытые, были нараспашку, спустились на первый, и как ни в чем ни бывало, прошли мимо дежурного у входа. Большой мир ослеплял и оглушал. Он восторгал и пугал. Я стоял на крыльце и не мог шагнуть, страх, как перед пропастью, охватил меня и не давал пошевелиться.
*
Поезд тронулся. Застучали колеса, подыгрывая сердцу. За окном поплыли, покачиваясь, пышногрудые и крутобокие ели, стройные березки, домишки, кривые и прогнившие, как зубы во рту старика, заборчики, и прочие прелести подмосковного пейзажа. Я достал свою маленькую кожаную книжицу и записал: Акутагава Рюноскэ (1892-1927) — японский писатель. Умер, приняв смертельную дозу веронала.
Когда милиционер сидящей рядом вышел, я сыпанул в рот успокоительного и с трудом проглотил.
Вагон был полупустой. Я сидел у окна. Справа, отделенная проходом, сидела парочка. Оба страшные, потрепанные жизнью. Он, с синяком и кривоватой усмешкой. Она с вялой розой в руках, явно украденной им с могилы. Он обнимал ее, положив руку на грудь, и иногда нажимал на нее как на клаксон. Она шуточно сопротивлялась, шептала «тут же люди», и они вместе смеялись. Счастливей я еще никого не видел.
Милиционер вернулся, воняя табаком и приглаживая новую форму от модного кутерье, и сел рядом.
На вокзал меня привело две вещи: во-первых я никогда не ездил на поездах. Во-вторых мне нужно было где-то перекантоваться, и дача показалась лучшим вариантом. Сначала я, конечно, заехал домой, в квартире никто не отзывался, сколько бы я не звонил, и я уже было подумал, что мать переехала, как вышла соседка и со словами «че трезвонишь?» вручила мне ключи.
Первым делом я съел пару бутербродов, сполоснулся и переоделся. Вторым делом я наскреб немного денег и поспешил смыться до возвращения матери. Заскочил в аптеку. Потом поехал на вокзал, и там, с радостным сердцем сел на поезд. Прощай, ужасный город, я почти попался.
Теперь я еду в поезде. Колыбельно качает из стороны в сторону, мимо плывут, покачиваясь, пышногрудые и крутобокие ели, стройные березки, домишки, кривые и прогнившие, как зубы во рту старика, заборчики, и прочие прелести подмосковного пейзажа. Я открываю черную книжицу и пишу: Эмануэль де Витте - после разрыва с очередным кредитором повесился зимней ночью на городском мосту, верёвка оборвалась, тело рухнуло в канал и было обнаружено только через несколько недель.
Поезд едет по железнодорожному мосту. Я встаю и иду в тамбур. На следующей станции я выхожу. Передо мной лестница, длинная пологая лестница ведущая с платформы и упирающаеся в лес. Мне кажется что я слышу какой-то шум, шум листвы или белый шум радио, я прочищаю ухо указательным пальцем и слышу едва различимый голос:
- Павел... Павел... - и куда в сторону: кажется докричался - и снова мне: Павел, беги, беги и ни в коем случае не оглядывайся.
Я начал спускаться. Я не оглядывался. Но знал в мельчайших подробностях что происходит за моей спиной: вагоны ржавели и проседали, сыпалась краска, пассажиры стремительно старели и умирали, не успев понять что происходит. Я бежал. Одежда на мертвецах тлела и выцветала, машинист все еще тянулся к кнопке на панели управления. Я бежал. Я с разбега влетел в зеленый хаос леса, хлещющий по лицу и норовящий корнями схватить за ноги. Остатки того что раньше было пассажирами сыпались под сиденья, электропровода провисли, оборвались и танцевали свой электрический танец. Я бежал, бежал, бежал, бежал. На востоке поднималось черное облако. |
