Смотрит на меня, маленький такой, красавчик настоящий. Улыбается так добро, так хорошо, что на душе светлеет. И всё кажется у меня в голове шум – «а папка в другой комнате, ждал-ждал, когда ты проснёшься, да заснул!» И самому хорошо так становится, и засыпаешь…
Вышли мы из дому затемно. В тёплой кухне осталась моя Танечка и Настя с ней – пили чай, нервничали, дожидались. Нам-то нужно было сынишку проводить. Да нет, не нашего с Таней, нам ещё пару лет ждать пришлось. Настиного с Лёшей. Мирославку.
В этом году их дело захирело – кое-как расплачивались по кредиту, у кого-то из крутых взяли денег. Всё ждали следующего года, может как и выкрутились бы. Так оно, конечно, потом и вышло. А пока.
Пока мы шли по улице, я всё дорогой вспоминал, как восемь лет назад мы здесь гуляли с Танечкой в первый наш раз. Было теплее, да и месяц был ещё ноябрь. Но снег уже выпал и лежал своим пухом на всём: на крышах, на машинах, на деревьях. На деревьях особенно – переливался, блестел.
Маленький, ухватив правой ручкой папку, а левой меня, что-то рассказывал. И смеялся. Вот будет лето, осенью его в первый класс отдадут. Взрослый уже. К августу шесть будет. Куда? – в первую в нашу, куда ж ещё!
Звёзд не было, но зато был крепкий, под двадцать градусов морозец. Старые и уже облупившиеся дома не представляли собой интереса. Вспоминалось, что где-то вот там жила наша учительница географии. Я смотрел на Отца и Сына - до чего же они похожи, и какие они всё-таки разные. Мальчик, живой, подвижный, весёлый. А вот Лёша повзрослел, мудрено ли – тридцать два в феврале стукнуть должно.
Мы проходили мимо бывшей красного цвета, недавно подделанной и выкрашенной в блёкло-салатовый, но оставшейся в речи «красной», больницы. Возле магазина, уже давно бывшего без вывески и переставшего работать, стоял чёрный джип. Что-то сказали Лёхе. Он сказал лишь – «Иди, проводи его сам» и сразу подошёл к ним.
Я не оглядывался. Мне не было страшно за себя. Мальчик, маленький Мирославка стиснул мою ладонь. Можно было чувствовать, как он хочет убежать отсюда, то ли скорее к бабушке, в сторону огней высоких белых муравейников, выросших каменными столпами посреди темноты, чтобы спрятаться в их безликой толще, то ли к папе, оставшемуся сзади.
Прибавили шаг. Я сам бы хотел помочь Лёше, но здесь, рядом со мной было что-то неизмеримо более важное, чем моя жизнь, чем его жизнь, чем весь этот город. Рядом со мной шёл и немного сопел, видно простыл от холода, Ребёнок.
Раньше я боялся детей. Я даже и представить не мог, что смогу отдать им свою жизнь. Но что-то во мне перекрыло голос разума. И через пять с чем то лет я вернулся в Скопин уже с дипломом преподавателя Истории… И в этот же год мы с моей Танечкой венчались. И Мирославка уже бегал во всю…
Что-то сзади произошло. Лёша быстрым шагом догнал нас, когда мы уже проходили мимо рынка. Фонари горели слабо. «Странно. «Наверное, что-то с проводкой» – думал я…
Потом увидел кого-то в чёрной куртке, в руках была какая-то палка, не запомнил я, не разглядел даже толком. Только успел обнять Мирославку так, что бы он смотрел на жёлтые звёзды окон.
Был выстрел. Потом я не слышал ничего. Я прижался щекой к мальчику и завалился вниз, прикрывая собой его. Спину пекло, но боли не было. Что-то влажное и тёплое стало сочится оттуда. Я потерял сознание. Мне казалось, что вот мы с Танечкой стоим в церкви и свечи держим. А потом как короны над нами, и у алтаря вроде как… И темно, темно!..
«Нет Мирославка, не было мне больно, - говорил я этому маленькому мальчику. А он всё смотрел и смотрел своими светлыми папиными глазками. Лёша вошёл уставший. Рука была перевязана. «Ничего страшного, - сказал он – Завтра всё тебе расскажу. Таня утром зайдёт. Отдыхай пока»
Весело было утром! Мирославка щебетал Танечке о том, какие у бабушки вкусные пирожки. Таня смотрела сонно, глаза её были больные. Всю ночь не спала. Дробь, наверное, была. Спину, руки, ноги – всё чувствую. Скоро встану на ноги. Пахнет апельсинами и хвоей. Скоро новый год.
А я ничего не хотел. И лишь мечтал, чтобы когда-нибудь также прижать к своей щеке своего, родного и любимого сынишку. Два года ждать пришлось. Ну ничего. Дождались. Жизнь-то долгая вещь – всего попробуешь на своём веку. |
