Больно.
Многие мои рассказы, стихи, прочие несуразные глупости писались из моего личного Я. Даже не многие, а все, даже не из, а им самим.
Может, я не умею их писать, может они интересны всем в миллиард раз меньше, чем глупая несуразита очередного пастора, вздумавшего хулить Завет Отцов Израиля, расплатившегося крестом. А может быть и нет в них ничего такого.
Что делал я? Я копался в себе, но не этим ли мы заняты всю свою взрослую жизнь? Не этим ли мы живём? Но зачем? Вопросы, воспросы, вопросы...
Тысячи слов, обрывком, смешные телефонные звонки за тридевять земель в город на С, где «минус пятьдесят один градус зимой и белые медведи», где «было шестеро» а ты седьмой, где парень «пятнадцати лет так ласково (алкоголик!) смотрел на меня, а потом говорит – раздевайся». Но я не седьмой! Я никакой. Пока. Ныне и присно. А может, даже, и во веки...
Чуть раньше этого кинуть бутылкой в невынесенную (а ведь за окном четырнадцатое уже!) новогоднюю ёлку. Дышать воздухом. Дышать скандалами и упрёками. Разве нельзя расстаться сразу? Держит. Глупость-то какая. Жизнь по швам, по трещинам, ещё не начатая. Уже оконченая.
А позже... Позже улыбаться в пьяном дурмане, позже смеятся пошлым шуткам, позже зачитываться Шопенгауэром, Стругацкими, Пелевиным, Кастанедой, Ницше, Кальтербрунером...список продожить? Вот и чудно, что не надо. Позже.
А ещё... ещё улыбаться, писать бред и бредочки, говорить люблю (желая сказать - «мне с тобой хорошо»), говорить навсегда (прибавляя в уме к «навсегда» - «до завтра, а завтра решим») и, конечно, лицемерить.
Лицемерить я, признаюсь, умею мастерски. А сейчас, сейчас несуразно снимаю личину перед зеркалом и ужасаюсь. Я вижу старика, больного, ещё пять лет и он умрёт, ещё пять минут и он заснёт. До завтра. Навсегда.
Может быть сотрёт эти глупые слова, может заменит на другие – я не знаю, что придёт в его седую голову, я не знаю, куда ведут мощины на его лице и где дно его глаз.
Многие говорят - «я понимаю тебя» - хорошо. Не я не понимаю себя, помогите.
Вот расшифруйте обрывки, если уж «понимаете»...
...
Мы сидели на старых, уже кое-где ржавых качелях. Был прохладный летний вечер. Были люди – мы не замечали их, были лица – да хоть бы и не были.
«Папин знакомый обещал забрать меня в космос, они с папой вместе учились» - говорил голос. Другой отвечал - «Да ведь это невозможно! Тебе тринадцать, какой космос?!»
Потом, чуть позже, возле пруда. Откровенный вопрос, откровенное нет. Я... я не ждал. Ничего не изменить. Забыть мечты. Просто пользоваться. Но... я не буду седьмым, чёрт возьми.
...
Девочка. Её подруга. Мальчик. Небольшой городок. Две старых липы. Разговоры. Просто так и «серьёзно» Собака. Котёнок. Вцепился. Похороны... и выполз! «Мы его сами хоронили» - голоса наперебой - «а он – выполз!» Тепеть он уже давно сдох. Я ещё помню, как он важно прогуливался вечером по трубе – толстый и чёрный, не поверишь, что такими стеклянными были его глаза, не поверишь, что такие большие мухи ползали по нему...
А девочки нет. Она была. Что-то с психиатрией. С гормонами. Полная, глупая, неуклюжая. Мир не меняется, он меняет сам. Садист.
...
Маленький заброшеный дом. Сигареты, уж точно не первый раз. Нас трое. Нет, вру, ещё Соня, четверо. Через окно в убежище. Убежище от нельзя – здесь всё можно.
Когда брат Саши схватил себе в одном из санаториев ВИЧ, я удалился от Саши. Свинтил подальше. Теперь я его не просто не знаю – даже не помню.
...
Обелиск. Девятое мая. Десять лет. Стишок, похвала. Что-то там маршево-гимновое.
...
Вам продолжить? Вот и чудно, что не надо. Поймите.
Поймите и скажите, где моя душа? Фашист ли я? Умный ли, глупый ли? Кто я?
"Позже, позже" - всё дребезжит как ворон старая плёнка этого мира.
Мир не меняется. Он меняет сам. Больно.
21.03.09 |
