Когда я хочу ее поцеловать, рот мой наполняется жидковатой слюной, и я быстрым шагом выхожу на улицу, подпираю плечом колонну и закуриваю. Все это делают по разному, мой друг, бывший матрос, с грубоватой, почти плакатной внешностью, с щеками выглаженными соленым ветром, и открытым чистым лбом, сначала держит сигарету некоторое время у самого рта, - плотно сжатые тонкие губы и быстрый карандашный штрих между ними, - потом резким движеньем вставляет сигарету себе в рот, продувает, и глубоко затягивается, заслонив трепетный огонек зажигалки ковшом руки. Другой, артист-гомосексуалист, берет сигарету за фильтр самым кончиком смешно, по лошадиному вытянутых губ, так что белая стрелка ее падает до двадцати пяти минут шестого, и нервно подрагивает, когда артист раскуривается короткими затяжками. Я же прикуриваю без особых примет, как тысячи других граждан, так мне кажется.
Оглядев окружающий пейзаж, я остаюсь им неудовлетворенным: композиция ни к черту, а перспектива вообще вся тонет в вязкой нефти ночи, в которой обрывается даже гирлянда уличных фонарей.
Зашевелился телефон в кармане, и погодя, чтобы привлечь больше внимания, запикал набившую оскомину классику. Звонил брат.
- Да? – спрашиваю я.
- Алло, а Татьяну Сергеевну можно?
- Это я.
- Кто? – кажется, он уже был выпивши.
- Твой брат, Саша
Молчание.
- Ааа… Ты придешь сегодня?
- Я не знаю, - говорю я, и вешаю трубку, - он меня уже начал раздражать. Он меня всегда раздражал. Раздражал, когда в детстве, летом, просыпался первым, так рано, что солнце только робко пыталось проскользнуть в комнату незамеченным, и далеко было до того времени, когда оно нагло будет жечь спины и головы отдыхающих, и тяжело топал и ухал дверьми. Раздражал своей недалекостью, тем, что приписывал произведения Толстого Достоевскому, тем, что единственную книгу, которую начал читать, бросил на половине. Раздражал тем, что не обращал никакого внимания и никак не считался с окружающими, и даже родными, и вспоминал о них только когда они были нужны. Но больше всего раздражал, наверное, тем – и оттого, что я понимал это, было еще хуже, - что при всей своей темноте и никчемности, обладал громадным талантом композитора и исполнителя, и главное - успешностью.
Подъехало такси. Из освещенный кабины вылез Седов, мой брат. Сальная грива зачесана мокрой расческой назад, но одна прядь все равно непослушная, выбилась из общего ряда и спадала к уху. Пальто, не по размеру, будто с чужого плеча, нелепое и черное, присыпанное на плечах перхотью, он запахнул внахлест и придерживал одной рукой – из всех пуговиц осталась только одна. На минуту он оказался освещенным только ранней луной, кожа его приобрела оттенок белого в голубизну, такой, как если в стакан молока капнуть чернил. Но потом он шагнул в круг фонаря, и цвет лица стал болезненно желтым. Седов посмотрел на плакат, с которого он же смотрел на себя по детски строго, потом оглянулся, заметил меня, улыбнулся, и бодро зашагал в мою сторону. Тень его бежала чуть впереди, он зашел на лестницу и она сломалась во множестве мест гармошкой. Когда он подошел ближе, я заметил, что брюки его слишком коротки, и едва достают до щиколотки, к тому же, - хоть это и напоминает скверный анекдотец, - на нем были разные носки: простой темно серый и черный с головой оленя из крупных белых нитей.
В тоже время вышла моя спутница, спросила, куда это я пропал, - ответствовал что, так мол, вышел покурить. Мы с братом пожали друг другу руки: его мягкая и холеная, моя с желтыми никотиновыми ногтями, сухая и неприятно шероховатая, качнулись вверх-вниз три раза и расцепились. Седов коротко кивнул Ольге, так звали мою подругу, и мы потянулись в артистическую. Скромное убранство ее было представлено вертким стулом, зеркалом в рост, кожаным диванчиком, и старомодной вешалкой, на которую так и просился котелок.
Седов снял пальто и остался в одном свитере с двумя красными полосами. Эти полосы вызывали во мне какие-то ненужные и неприятные ассоциации, будь-то погоны дяди, солдафона и узурпатора, у которого гостили во время зимних каникул в далеком детстве, или полосы теста на беременность у Ольги, опрокинувшие совсем недавно все вверх дном, или, например, лишение прав за пересечение двойной сплошной и разворот в неположенном месте, как протокольно это описал лейтенант, - а между тем были там и скорость и риск, и шелест колес пьянил сильнее шипящего шампанского.
Вошел незнакомый мне человек с, по официанстки перекинутым через руку костюмом. Оставив после себя костюм на спинке стула и ощущение призрачности и нереальности произошедшего, плавно скрылся.
Раздался первый звонок, и Ольга, ухватив меня под локоток, выпорхнула в коридор. Пора было занимать наши места. В первом ряду сидели толстые джентльмены и их, в основном, худосочные дамы, шевелились мужские лысины и голые женские плечи; через три кресла от нас совсем юная девочка, закинув одну ногу на другую, нервно подрагивала туфлей, на нее презрительно смотрела уже стареющая, но все еще красивая женщина. Я почему-то подумал, что ей пошло бы имя Маргарита, Ритка – дома в халатике, Рита – в кругу близко знакомых, Марго – в тусовке перекрашенных хабалок с претензией на интелегентность.
Моя Ольга на фоне завитых блондинок и курящих брюнеток выделялась какой-то настолько утонченной красотой, что простенькое её серое платьице смотрелось дороже самых изысканных моделей от самых востребованных кутюрье.
Но вот на сцену вышел, если не сказать выбежал тот, кто вызывал во всех присутствующих бурный восторг, а во мне грязноватую смесь зависти, ненависти, чувства несправедливости, и гордости, на сцену вышел виртуоз, восходящая звезда, Седов Савелий Валерьевич, мой двоюродный брат. Он скоро прошагал, урывком глянув в зал, к черному, блестящему углами, схожему с огромным жуком в своей хитиновой броне, роялю, сел на вертящийся табурет, известным жестом откинув полы фрака, и замер так, с опущенными на колени руками и полузакрытыми глазами. Прошло около минуту, а он не шевелился, в партере стали перешептываться, и когда этот тихий шелест голосов уже грозил перерасти в гомон негодования, Седов ударил по клавишам. Первый аккорд оборвал все остальные звуки и наполнил зал какофонической неразберихой, звук стихал, но в воздухе продолжало тихо дребезжать. Многие задрали головы на огромную хрустальную люстру под потолком, казалось, это она шумит подвесками, как дерево, после внезапного порыва ветра, листьями…
Мы стояли и курили на парадной лестнице, ждали пока Ольга соберется. Расходились последние зрители, кто-то подходил, жал руку Седова, кто-то панибратски обнимал и благодарил; подпархнула дамочка в коротком полушубке поверх вечернего платья, с детским, каким-то птичьим лицом, просила расписаться, сжимая в лапках клочок бумажки, потом спохватилась, спросила, нет ли у нас ручки, и стала заискивающе переводить взгляд с брата на меня, с меня на брата, пока Седова не начало это злить и мне не пришлось увести ее, увещевая тем, что это пустяки и на следующий концерт она получит контрамарку на двоих. Мне пришлось продиктовать ей свой мобильный номер и только тогда она, чмокнув в благодарность меня в щеку, радостно засеменила прочь.
Наконец вышла Ольга, сбежала к нам по ступенькам и немного наигранно, заготовлено, воскликнула:
- Это было замечательно! Публика в восторге! Браво маэстро!
Седов скривил рот в улыбке, так бывает, когда улыбка неудержимо просится наружу, а человек пытается ее удержать.
- Но ты так громко и прерывисто дышал, что слышал, пожалуй, и балкон. – Вставил свои пять копеек я, не в силах мерится с обожающим взглядом Ольги.
Днем в городе – второй слог названья, которого чавкал как ботинок по жижице, - еще было слякотно, кофейно-грязный снег разбрасывали машины из-под колес, в воздухе уже начинало пахнуть по-весеннему сладостно, прохожие позабыли про шапки и теплые варежки; а сейчас, ближе к полуночи, вдарило морозцем. Улицы сверкали как выдуманные, и особенно искрился асфальт под ногами, будто посыпанный мелкой стеклянной пылью. Решив, что в такую погоду спускаться в метро непозволительно, мы надумали пройтись пешком до моей квартиры, благо и жил я недалеко. Но на углу одной из улиц нам подвернулся трамвай, он словно вынырнул, звеня, из темноты. В теплых квадратах окон двигался, пошатываясь, сутулый силуэт последнего пассажира. Мы заскочили внутрь, сообразив, что это будет прелестно: катить, под металлический грохот по ночному городу в пустом трамвае, дышать паром в перчатки, согревая носы, и любоваться проплывающем мимо городом.
Узоры на стекле и дребезжание трамвая, - звук, такой необычный сегодня, как будто ворвавшейся из прошлого, оттуда, где заурядны кряк автомобильного клаксона и легкий переход на французскую, с грассирующем «р», речь в разговоре, – ловко вплетались во все еще шумящую в голове музыку, шумящую подобно тому, как редкие пузырьки еще волнуются в бокале шампанского, давно оставленным на столе.
Играл Седов виртуозно, руками он не просто быстро бегал по клавишам или сильно ударял, выбивая особенно звучный аккорд, казалось, он творил какое-то заклинанье, и вся публика, поддавшись ему, была только послушной марионеткой в его руках, вялой и безжизненной без этих рук. В каждого он вливал жизнь, дарил чувство счастья, того, физиологического, которое дарит весенняя любовь или шоколад.
За одну остановку от дома, из трамвая нас выгнал кондуктор. Его гигантская фигура в зеленом плаще втиснулась в переднюю дверь. Был он лохмат и бородат, в бороде застряли пожухлые хвойные иголочки, а спутанные волосы белели инеем, большой нос он то и дело почесывал рукой в перчатке с отрезанными пальцами. Под кустистыми бровями жили черные глаза. Он подошел к нам и стал искать что-то в сумки, верно билетики, но, бросив «мы уже выходим», мы поспешили сойти.
Квартира нас встретила забытым открытым окном и холодом. Чья-то горбатая, сужающаяся к низу, тень от уличного фонаря, скользнула по стене в комнату, нащупала рукой выключатель и зажгла свет: голые рябые стены (у меня уже почти год шел ремонт); новенький синий диванчик; табурет с глиняной головой Ольги, накрытой мокрой марлей и полиэтиленом; трехлитровая банка с золотыми, сверкающими бочками, рыбками, глупо таращившими глаза и открывающими, задыхаючись, рот, на подоконнике; Седов, все еще не убравший руку с выключателя; Ольга в нерешительности стоящая в проходе, хоть была тут не раз.
Достали початую бутылку водки, выпили по чуть-чуть. Ольга, разомлевшая и почти прозрачная, ссылаясь на усталость, то ли просила, то ли требовала слабым голоском перенести все на завтра. Седов тоже клевал носом. Поэтому, устроив его на кухне, на кушетке, я выпил еще пятьдесят грамм и стал расстилать постель. Потом разделся, аккуратно укладывая вещи на стул, а не как, обычно оставляя, где придется, потому что знал, что Ольга обязательно начнет наводить за мной порядок, и не хотел её утруждать, хотя самому мне это было не свойственно и непонятно. Первым забрался под большое холодное одеяло, хоть и желал бы гулять всю ночь, и встретить поздний рассвет за чашкой кофе с сигаретой.
Ольга потушила свет. Она стянула бретельку с плеча, и платье мягко скользнуло к ногам. Постояла мгновенье голая посредине комнаты, текущая, тонкообразная, молочно-белая, с пока еще гладким животом, скользнула ко мне в кровать, по-детски прижалась всем телом…
Позже, когда я уже почти провалился в сон, но все еще балансировал на самом его краю, похожим на бред больного, она лежала рядом, раскинувшись, мягкая, как после бани, и влажными глазами упершись в потолок, одними губами, произнесла.
- Прости меня… Прости.
А потом что-то еще, совсем неразборчиво.
.
Только разлепил веки и через секунду грянул будильник. С излишней поспешностью, и от того неряшливо смахнув ее рукой, я отключил адскую штуковину. Встать сразу не получилось, списав сначала это на лень, я дал себе волю еще немного понежится в постели. Было еще темно, а Ольги уже не было. Шумела где-то далеко-далеко вода. Моется, наверное. Олечка. И тут я понял что встать не получается потому что что-то страшное давит на меня сверху, прижимает к влажной простыни, что что-то вчера произошло такое, от чего ноги квелые, ватные, по рукам бежит холодок, и хочется сильно зажмурится, открыть глаза, и чтобы все было заново, чтобы ничего этого не было.
Всплыла в памяти старая история, и потом долго не покидала, как будто в ней было дело: юнцами, как говорится, безусыми еще, соревновались мы с друзьями, и брат там был, между собой в, по мальчишески глупом, споре – кто быстрей переплывет речку туда и обратно. Ранняя осень была, на улице плюс двенадцать, - шутка ли!? – в воду лезть. У брата было пока лучшее время, но я знал, что я буду первым, я плыл, в воду входила сначала одна рука, тогда я поворачивался лицом в противоположную сторону и вдыхал, потом вторая рука, тогда я поворачивался в другую сторону и выдыхал. До берега оставалось не так уж много, и еще оставались силы на финальный рывок. На берегу улюлюкали девчонки, грели за пазухами вино, и хранили тепло губ для победителя. Я уже видел, как поднимусь по крутому песочному склону, стараясь не дрожать и не сутулится, как будто не замерз, как будто не устал, как будто не было последних двухсот метров, и не было солнца зависшего над самым горизонтом и слепящего глаза, и не было страшно, что оно провалится за край и все потухнет, исчезнет в темноте, и с ним исчезну я. И я еще успел улыбнуться своим мыслям, как что-то случилось, и я стал барахтаться и тонуть. Позже я понял, что у меня просто свело ногу, но тогда под воду тащил меня гигантский спрут, опутавший меня холодной своей щупальцей.
И с тех пор простить я не мог брату одного – что спас меня именно он, что вытащил на берег, накинул полотенце, и даже не придал значения своему геройству.
А затем, сразу за этим воспоминаньем, всплыли, - или это брат вытащил их почти со дна сознания? – вчерашние не раслышенные слова Ольги.
Я вскочил, словно пропустили разряд тока по металлическому панцирю моей кровати. Хлопнул дверью, - мне давно неосознанно хотелось хлопнуть какой-нибудь дверью, - и быстрым шагом вошел на кухню. На кухне сидел Седов, он пожирал завтрак, захлебывался незакрытый кран. От вида брата пожиравшего яичницу, - рот, испачканный в майонезе, и долгая капля кетчупа на футболке, жадно скрипящие челюсти, хлебное крошево вокруг тарелки, - меня затошнило. Я опростался в раковину желчью, и ядовитого цвета плевок сразу смыло водой.
В чемоданчике моего сознания никак не укладывалось две вещи – эта свинья, и нежная Ольга. От самого страшного мой мозг пытался отмахнуться, затолкать самое страшное поглубже, и отвлечь меня тусклыми мыслишками, пытаясь их высветить поярче.
Но тот заплыв, и слова Ольги, они кружили рядом, и я не мог от них отделаться, как бы не хотел, как не может человек отделаться от мухи, мельтешащей где-то в виденье бокового зрения.
Я вытер губы тыльной стороной ладони, долил остатки водки в стакан и выпил залпом. Приятно обожгло, и, продрав горло, я тихо спросил:
- Ты знаешь, что Ольга беременна… - я сделал усилие и закончил – …от тебя?
И наотмашь ударил его по лицу.
Стало темно, я качнулся, чувствуя как пульсирует в висках. Ударил еще.
.
Уже в вагоне, когда я курил в тамбуре третью сигарету, и дым не рассеивался, а клубился перед лицом, норовя залезть в нос, и путаясь в волосах, цветными пятнами стала проступать картина сегодняшнего утра. За стеклом штрихкодом мелькали черные деревца на белом снегу, волнуясь, параллельно поезду километрили провода, змейкой вильнула дорога, вскарабкались на холм, а потом скатились дома. Сигарета курилась неохотно, как отсыревшая, и не приносила спокойствия. Хотя только одно тревожило меня сейчас, в этот полуденный час, – невольная плагиатность моего П ОСТУПКА, этой яркой вывески с одной потухшей буквой. Грассирующей французской буквой Р. Я не считал это преступлением, и поэтому бежал от наказания.
Затягиваюсь, видел, как рыбкой мелькнул в руке нож, тупой как камбала. Как красный кетчуп на футболке смешался с красной кровью, и было уже не понять, что где. И удивленные глаза Седова, все по кинематографически точно…
Меня потрясывало в усыпляющем ритме дороги, и я думал о том, что моих золотых рыбок некому будет кормить теперь, и они, чудовищная несправедливость, передохнут. |
