Веле Штылвелд, 2003-08-26: ЛЮБОВНЫЙ СИНДРОМW
Сотревога губ и недуг
женских глаз.
Кто однажды в жизни не был –
тот в ней – пасс!
Кто однажды жить не бросил, –
тот не жил,
кто в душе увидел осень, –
тот отжил…
W
Гриф – секретно,
в сердце – боль,
кругосветна, – как пароль,
круговертна, – как печаль,
повсеместна, – как эмаль:
прикипела, приросла,
притерпелась, умерла.
W
Черты лица устанут и уснут,
и женщины с закрытыми глазами
опять в судьбу вчерашнюю войдут,
и станут управлять сегодня нами…
W
В четверть обертона лгут полутона.
Грустные мадонны вяжут у окна.
За окном – столетья, под окном – цветы.
Новь тысячелетья в смальте доброты.
В спазме доброхоты мечутся икрой –
им урвать охота праздник неземной.
Тягостные лица, камерный финал:
на душе – зарница, а в душе – провал.
Високосно небо пенится в глаза:
– ЗРЕЛИЩА И ХЛЕБА! – Слышны голоса…
W
В книжной лавке аптекарь весы
позабыл. И ушел, не прощаясь,
усмехаясь лукаво в усы, –
дескать, знаю, что сделал, – не каюсь!
Дескать, взвесьте на фунт чепухи,
а на два – незатейливых грез,
и получите – чудо-стихи
с эликсиром от горя и слез.
А потом – по полстрочки, по чуть,
по чуть-чуть, по чуть-чуточке – бац!
Вы отыщете правильный путь,
и достигните счастья не раз…
Ведь на взвешенной мерке весов
каждой буковке будет дана
необъятная мера часов –
парадигма любви и огня.
2 июля 2003 года
W
Древо Жизни и Древо Знания –
три печали да две тоски…
От Любви идет покаяние,
а провидцам – стирай носки.
А ростки переплетенных вечно
двух Деревьев сжимают глас.
И живем мы порой бессердечно,
а порою не любят нас.
И из веток священных скинию
мастерим впопыхах в саду,
там, где оба дерева в инеи
индевеют в земном бреду.
Им и холодно, и неведомо:
что к чему – отчего – зачем??
Древо Жизни не знает, где оно?
Древо Знания знает с кем!
Оба дерева извиваются
на лучистых земных корнях.
Оба кронами поклоняются –
Богу ль, вечности ль, просто ль так?
W
Вот опять оступаются в сторону,
вот опять опускаются ниц
полуангелы, полувороны,
человечьих не зная лиц…
Ни старушечьих, ни младенческих,
ни отверженных, ни святых,
ни рождающих в муках, – женских,
ни чужих и ни дорогих…
Полуангелы, полувороны,
им бы только души клевать…
И кричит душа во все стороны, –
только некому унимать.
W
Застыло лето в переулке дней
и разразилось молнией и градом, –
и грянул гром парадом-канонадой,
и стало словно на душе светлей.
Шинель не взял, а взял обноски шорт
и прошагал по лету в самоволку, –
чем так прожить, чтоб никакого толку,
то лучше бы сожрать озонный торт.
И выпустить из тела эндорфины,
и с ними, на сретении огня
качаться на лазурной паутине
мгновенно просыхающего дня.
W
Шлагбаум ночи подыскал слова
и повелел мне сон читать предлинный,
как свиток древний Магелат Эстер –
Эсфирь, и та явилась бабой Фирой –
прабабкою моей.
Давным-давно,
лет сорок, как ее похоронили,
она зашла за мною в этот сон,
смотря с икон, увы, не иудейских,
(икон не признавали иудеи),
и предложила мне пожить еще
лет двадцать пять.
Затем придет вторично:
забрать – освободить меня и мир…
W
Любить без галочки, до точки,
любить до бублика души!
И чем темнее будут ночки,
тем, блин, скорее свет туши!
Любить до "белочки", до шиза –
с карниза – вниз башкой, пошел!
И снова вниз, опять с карниза –
такая страшная любовь…
W
В церквушку ходят Пенелопы,
(церквушку строят бездну лет),
а их мужья живут в Европах –
за кров и стол – под трафарет.
И поднимаются Европы
на наших душах – в небеса,
и молят Бог Пенелопы,
и Бог их слышит голоса.
И посылает им деньжата
по электронке Вестерн Ю…,
как похоронки лет распятых
под вечным сводом: I LOVE YOU!
W
Расторможенные строчки
давних слов
не допишет жизнь до точки
без основ
прежде ведомого пламени
любви,
бесконтрольного, в котором:
не урви,
не ужми, не умыкни,
не угадай,
но в котором есть извечно
Ад и Рай…
Райских птиц давно пленили
егеря,
а химеры умотались
за моря, –
строить Ад по новым меркам –
под себя!
Нам любви оставив вечной
якоря
в той земле, где мы родились
и живем…
Ад и Рай мы по прописке
узнаем!
W
В её городе — две мерки.
Вот такие понеделки...
Нет берёз в приморском парке,
на могилах впрямь не парко.
И сестра, и муж в могилах.
Но рыдать она не в силах
по традиции Монмартра...
Не постичь её некроарта.
W
Ребро – подреберье...
бедро – подбедерье.
Он шепчет: – Доверь мне!..
– И ищет огня.
Но струнное тело пылает омелой,
и женщина смело уходит в себя:
в ребра подреберье,
в бедра подбедерье...
Ей длань искушенья
природой дана.
Ноябрь 1997 г.
W
Три поющих звёзды из созвездия Девы
совместим на двоих... и умчимся в полёт!
Старых песен вошли в нас с тобою напевы
и сожгли наши души без слов и без нот.
W
Осень в ритмах прошедшего лета.
Дождь смывает волос пробор.
Не стреляются из пистолетов
Чау-Чау и Пифагор.
Сонька врала, божась на "кучки":
до получки не доживёт!..
Вся в брильянтах сегодня, сучка. –
С золотишка и жрёт, и пьёт.
Ей бы в Зону греметь в финале,
а оттуда – лететь в Тартар!
Обкорнали нас, ободрали...
Вот так осень – таков Финал!
W
Она – Сирена! Стоп, наитье!
Она – Сирена, чёрт возьми!
Такое странное открытье
на непроторенном пути.
Она готова спеть, и свежесть
свою раздать по адресам.
Она собой питает нежность,
в ней — зуд бежит по волосам.
Она – восходит к предыстокам
всегдашней памяти моей.
Она – пытает биотоком,
она – лишает якорей.
Она питает душу сном,
с ней тело выброшу на слом.
W
Телефакс застыл в тревоге,
сжался клавишей пасьянс
тот, в котором чуть о Боге,
в остальном же – всё про нас:
на червонец – о разлуке,
на пятёрку – о судьбе,
на троячку, в страстной муке:
– Мэри, вызови к себе!
W
Не путешествуйте, Поэты!
Пусть путешествуют стихи
по фибрам раненой Планеты,
вобравшим Вечные грехи.
Пусть прибывает с Соучастьем
за каждой строчкою Молва,
Пусть мир послушает с Согласьем
сквозь Душу шедшие Слова...
W
КОРОЛЕВСКАЯ ПЕСЕНКА
Короли на галёрке, королевы в Нью-Йорке...
Так случилось... Куда нам от себя уходить?!
Не рубцуются раны, – наши годы упрямы,
наша память упряма... Без ВЧЕРА нам не жить.
Короли на галёрке, королевы на сцене.
Так случилось в подкорке, так сложилось в цене...
И взирают на горечь наших дней перемены,
и мельчают измены, и цветы на окне...
Короли на галёрке, королевы в гареме.
Им давно не по теме одиночества груз...
И взрываются в полночи снов диадемы,
и рождают порочный, но крепкий союз...
Королей на галёрке с воспаленьем в подкорке...
Что им делать в Нью-Йорке на стерляжьей икре?!
Короли крайне левы: "Королевы не девы!"
Ото всюду гетеры... Мир марают в дерьме.
W
С благодарность за учительство
украинскому поэту
Анатолию Кирилловичу Моисеенко…
Две ложечки... Четыре сна...
Щемящий запах кофе...
Испили мы с тобой до дна.
На дне искали профиль –
сквозь отблеск ночи среди дня
на маленьком мольберте
сквозь миг, в котором западня
не стала дланью смерти...
W
ПАМЯТИ ХХ-ОГО ВЕКА…
По ИноРеальности – бреднем...
И вот – Криминальный король,
уснувший печально к обедне
в мишурном сплетении крон
того, что случалось, бывало,
в беспечном смятении Душ.
Пред веком седым покрывалом
к ногам опадал Мулен Руж.
W
Весна идёт по самородку,
как первогодка в медсанбат,
давно не пивший пиво с водкой
и год не нюхавший девчат.
Весна ведёт средь маркитанток –
в густой сметане страстных снов.
В сметанке пляшет Маритана
в горячем зареве... Сосков.
W
МУЧИТЕЛЬНОЕ ЛЕКАРСТВО...
Мужчины придумывают таблетки от боли,
а Женщины их вечно пьют...
Женщины верят в таблетки от боли
и в то, что Мужчины им лгут!..
W
РАЗБАВИВШИМ ВИНО
Водой из Родника земли сырой Вино
Мальчишки развели грешно и мило.
Не надобен ремень... Пустое битиё
не изведёт Историю на мыло...
Они вкушали Новь и пялили глаза
на Будущее... Звёздно-отупело.
В разведенном Вине умаялась Гроза
и Души задремали разомлело.
W
Вот дом, в котором выбелены стены.
В них серебристый маятник привстал
пред обликом не девочки Равенны,
взошедшей на тревожный пьедестал.
Под нею – партитура дней вчерашних,
над нею – растворились небеса,
а средь небес – заоблачные башни:
незримые в них слышны голоса.
Не глоссолалий изгнанных изгоев,
с небес сошедших к нам, земным, на миг,
а звуковые, звонкие гобои,
сулящие ей счастье без вериг!
Но, чу! Она, не ведая об этом,
ступает повседневно в мир забот,
в котором бьётся ранено планета,
страна ее, народ ее и род.
W
Мальчик плыл по синусоиде, зависая на петле.
Суицид не соизволите: мрак на белом полотне.
Он вчера езжал в троллейбусе, он вчера сидел в кафе,
он вчера метался в ребусе, – даст ли жизнь аутодафе?
Он глаза расзанавешивал на велюр роскошных ног:
все сидел и как бы взвешивал: смог бы оно или не смог?
Роковое ожидание жизнью больше не горчит:
тощий мальчик, утро раннее – голова в петле торчит…
W
Сель в ста тысяч вёрст отсель, Селивания!
Заливает этот сель Феофанию.
Заполняет этот сель воды сточные,
и стекаются отсель люди склочные.
Депрессирует наш мир вёснами,
накипает, как волдырь, звёздами.
И срываются на нас вскорости
с неба звёздные ключи горести.
Обволакивает сель сетями,
загоняет в землю лед на столетия,
и врачует мерзлота там, где попросту
душ сжигалась маята попусту.
Сель в ста тысяч вёрст отсель,
сель, сель, сель…
Каждый миг и каждый день – сель!
Веле Штылвелд: "У сказки седые волосы", г. Киев-1995 г.
W
В киоске маскарадном, где продают автол,
играют третьерядно в подпольный лохотрон.
Играют бесшабашно в запретное авось.
У каждого заветно: “Иного отмотрось!”
У каждого заточка и жадные глаза.
У каждого сорвало по жизни тормоза.
У каждого к рассвету души дозреет криз,
Он сам собой за это других потащит вниз.
В Тартар. В столицу Ада – за выжег и за страсть.
А мне чего здесь надо? Я здесь могу пропасть.
Стою я у киоска и жду судьбу неброско.
W
АЛЛЕ ПОТАПОВОЙ
Дама в возрасте рыхлой прически
в ритме царственном рынком идёт.
Все окрестные тётки-чехвостки
разевают завистливо рот.
Дама-гранд, без итожащих сроков,
дама-барыня – лет торжество,
поэтесса, дворянка с упрёком
возрастное несёт естество.
Оттеняет собой незлобиво
недоженщин, извечно пустых,
для которых былое – крапива,
а грядущее – горести штрих.
Дама в возрасте солнечной тётки
прошибает базарок без щётки.
W
Лесбиянки дежурят в метро.
Подле них бродят девочки-панки,
потребляя хмельное ситро
и сгрызая сухие баранки.
А на станциях жмётся народ,
напирая на двери вагонов.
Каждый первый – по жизни урод,
полон гадких рычаний и стонов.
Мир фасонит, истошно рычит
с наворотами рытвин и вмятин –
то ли стадо по миру бежит,
то ли мир сволочам неприятен.
То ли попросту мир – не пижон,
То ли кем-то на крест водружён
W
Девушка с валютным счётом –
это очень хорошо!
– Я могу и так работать, –
гонишь доллары и всё!
За бегущим вдоль по миру
счастьем я не убегу.
Я в любви своей остыну, –
душ приму и вновь приду.
Красота не побуждает.
Красота всегда в цене.
– Такса, бройлер, нагнетает
отношение к тебе.
Можешь fuck иметь в соски,
Только сам стирай носки!
W
К любви идут не с орденами.
В любовь воротят без знамён.
И то, что было между нами –
уже за памятью времён…
Уже за фишками событий,
уже за вешками судьбы.
В любовь приходят без прикрытий
остывшей глыбы правоты.
Ведь правота обычно ранит,
не разрешая быть собой
в любви, где трон, которым правит
усталый маятника бой.
А он велит: и быть, и сметь
в любви... От счастья соловеть.
W
У меня ушли глаза в тени-будуары...
День испит, изрыт дождём. Высохнет едва.
Чую зиму за версту. В небе – кулуары.
Разметались над землёй тучи-острова.
Размахнулись – Божий дар! – над зелёным миром...
Ни сентябрь, ни октябрь едет на метле,
пострелёнок-сорванец – девочка Альвира
“Снег и дождик, снег и дождь” – пишет на стекле.
Наш микробусный маршрут мчится в жуткой тряске.
А девчонка-шалопут песенку поёт.
“Снег и дождик” – в ней слова, как в волшебной сказке.
“Снег и дождик, снег и дождь” – за окном идёт.
W
Плачут, плачут Эсмиральды.
Плачут, плачут день и ночь. –
Их бросают Ромуальды,
девам некому помочь.
Их швыряет настроенье
в разночтение себя.
Их лишают точек зренья,
словно курса корабля.
Тары-бары-растабары,
Слёзы льются, пульс хандрит,
промокают пеньюары, –
плачут барышни навзрыд...
Плачут милые легко –
слёз вскипает молоко.
W
Солгут ли мудрецы и мудрословы,
Когда узнают то, что мы вдвоём
поставили извечные заслоны…
О том мечтают страстные пижоны:
и старики, чьи вытерты кальсоны,
и юноши, поющие канцоны –
их пенье – нестихающие стоны…
…читай по тексту – с памятных времён…
Солгут ли?
В том и суть, что не сумеют,
найти любовь, с которой молодеют…
В которой зреют, странствуют, седеют
и обретают право быть собой!
W
Кто явится, тот явится
на свой стакан воды.
С тем камень с сердца свалится,
озноб обрушит льды.
С кем сладится, с тем сладится
сквозь ночь и холода. –
Душа душой оплавится
на долгие года.
С кем слюбится, с тем слюбится,
и больше не зови.
Чужой не приголубится
к воссозданной любви.
Кто явится, с тем сбудется. –
Такое не забудется.
W
Девчонки светятся медузами,
вдыхая горький аромат.
Они «бычки» втирают «шузами»
в подъездный половой салат.
Они стыда еще не ведают,
они греха еще неймут,
они любви исток исследуют,
и поцелуй волшебный ждут…
Их матерят трудяги взрослые
в грешном отеческом пылу,
и слезы девичьи, «сурьезные»
блестят в алмазах на полу…
W
Королева дискотеки
мочит устриц на обед.
Легендарные ацтеки
ткут ей на ночь пышный плед.
Даки вычурные фраки
примеряют тут и там,
ирокезы-забияки
бьют отчаянно в там-там.
Королева дискотеки
всласть танцует между тем.
Остывают в мире треки
данс-круженья без проблем.
Нет проблем! Танцуют все
на контрольной полосе.
W
Сквозь стены Храма выйдя в небеса,
она прошла сквозь вещие иконы,
творящие пред Богом чудеса,
оставив за спиной старух поклоны.
И растворилась в вязи облаков,
и вырвалась за грани мирозданья,
и оземь розмариновый альков
разбил её вчерашние желанья.
Не стало вдруг ни ижицы, ни книг,
ни музыки молитв, ни воздаяний,
но опустел её домашний скит
и ткань небес прожёг венец желаний.
И захлебнулись в страсти небеса,
и выплеснули радугу истоков –
всего того, в чем слышны голоса
нездешних мест, волшебных биотоков.
Я видел, как парила над землёй
язычница из Храма в час прощанья, –
разбитый розмариновый альков
впитала твердь, а небо – расстоянье…
Теперь их нет ни тверди, ни дорог.
Остались только женщина и Бог…
W
Гостиница тронулась с места,
качнулась бутылкой вина.
Три дня проходила невеста,
полгода прождала – жена.
Гроб выдали Лидке в Ростове.
Старик-военком морщил рот –
Алёшку во плоти и крови
чужая война не вернёт.
А в Харькове места ей мало. –
Шалеют вокруг мужики.
Срывая с души одеяло,
пьют мёд из нектарной реки...
Им Лидка, – литая отрава, –
войны неостывшая лава.
W
Пятилетние сёстры-близняшки
рекламируют пейджеров новь
без заведомо взрослой натяжки,
предлагая игру в карамболь.
Говорите, сообщайтесь друг с дружкой,
рассылайте приветиков вязь
и секретиков тонкую стружку:
“Я однажды уже родилась!”
Как пароль – давних лет археолог,
а, быть может, и новая роль?
“Я уже...” А вокруг мартиролог –
умер, умер... Скончался король.
Королевства делёж непомерен,
если Детству давно ты неверен.
W
Мажоры пьют застольный шоколад
и рвут мальчонки искренностью душу.
В ушах гремит сто тысяч канонад –
в них сочный мат и светские баклуши.
Девчушка назидает пацану:
– Ты зол и пьян, и с бодуна к тому же…
А он в ответ: – Обидно за страну!
Не ты ль меня сама звала на ужин?
…А банки прогорают в пух и прах,
а баксы курс теряют понемножку,
а мы живём в умат и на бровях,
жуём себе с селёдкою картошку…
Мажоров бьют, а мальчики в душе
готовы разорвать на части Лету,
в которой им досталось неглиже
жить беспортошно, зная Альфабету…
…свою стезю, чужие холода,
израненные годы и столетья…
Вода из слов – безликая вода.
В ней умолкают стоны мимолетья.
W
W
Над телом будущей принцессы
рыдал приветственно смычок.
А струны тела поэтессы
свивал в любви не новичок.
А сладострастия любитель,
не признающий пиетет,
печальный, падший Небожитель,
имевший в том авторитет.
Он создавал не для бравады,
а по велению мечты
портрет чарующей Наяды
и формы дивной красоты.
И под смычком его удачи
стихали Золушкины плачи.
W
Допинги сердечных драм, клапаны с подгрузкой.
Жизнь по графику идёт, время по судьбе.
Учим азбуку мечты с дикой перегрузкой.
Тот, кто счастье тормошил, – вырос в трын-траве.
На зелёный травостой выбрались тюлени,
слышен Бемби пылкой зов из густой тайги.
Старый фавн пред миром пал на козлы-колени,
а что дальше было там, – думать не моги!
Кали, Сати, Демиург танцевали страстно.
С кем такое не случись, – чувств девятый вал!
Прощелыга старый Фавн Бемби заграбастал,
и всю ночку до утра с ней вальсировал.
Демиург к утру упал, — выбила присядка,
а миляга древний фавн – с Бемби свился сладко.
W
Охмурили сонетами,
оглушили сонатами.
Повстречалась с поэтами –
утюгами крылатыми...
За столом меж салатами
то ли тюлька в бизе,
то ли рыцари латами
мнут вовсю фрикасе.
Астролябию взвесили
боком, вывернув плоскости,
трёп над миром развесили –
к чёрту таинство жёсткости!
В стол поэты втираются, –
к деве всё примеряются.
W
С мисс Штормовым предупрежденьем
столкнулась как-то мисс Скандал.
Одна к подруге с поученьем.
В ответ другая: “В рожу дам!”
Случись такое в век Колумба,
была б потеха – не унять.
Полк каннибалов Тумба-юмба
пришёл бы дамочек сожрать.
Но мы живём в иные веки.
Одна штормит, другая – в визг.
И вновь рождаются калеки
от этих мымр отпетых вдрызг.
А человечество в тоске:
штормит, скандалит... На песке.
W
А когда мы отходим от наших побед,
наших бед и житейских историй.
– Пей цикорий от нервов! – твердит мне сосед
и включает сто грамм в свой лекторий.
Славы медные трубы ржавеют в траве,
а в душе только бурые пятна.
Да и что бы ты сделал, когда по утру
с перепоя в душе неопрятно?
Да и что бы ты выдумал, что бы сказал,
да и чем бы себя успокоил,
если ясно вполне – ни финал, ни вокзал,
а привычный души крематорий...
Ни огня, ни воды на излучине лет,
славы медные трубы – обычный втормет. |
Правила
| +2 | Шедевр! Одно из лучшего здесь! |
| +1 | Понравилось |
| +0.5 | Что-то есть |
| 0 | Никак |
| -0.5 | Хуже чем никак |
| -1 | Отстой |
| -2 | Пиздец, уберите эту хуйню с Тепловоза! |
|
! Голосование доступно только авторизованным пользователям |
|
|
