Меня жестоко надинамила золотая осень.
Кое-кто, не будем показывать пальцем, утверждает, что у меня легкая шиза как у всяких творческих людей, и в межсезонье начинается депрессуха на почве исчезающего драйва.
Кое-кому надо не Фрейда наизусть заучивать, а ебаться побольше.
Ритка вообще любит грузить. Когда ее слушаешь – то иногда даже самому верится.
Со всеми выкладками она мне как-то разъяснила, что у меня типичный случай тяжелого подросткового алкоголизма. А мои осенние загулы не что иное, как цикл, установившийся с горных времен эпохи андеграунда. На Гору уже больше никто не ездит, но по привычке пьют весь бархатный сезон, не выезжая из Москвы.
Пьют с середины августа до конца сентября.
Типа как месячные у баб. Цикл называется.
Полный бред.
Мое любимое бабье лето повернулось ко мне голой жопой и напердело всякой слякотью, оставив меня измученного и непохмеленного.
В состоянии нескончаемого блюза, больше напоминающего волчий вой.
Все дело в маме, ей очень хотелось, чтобы я играл на скрипочке.
На крайняк – виолончель. Что-то такое я даже и выпиливал, посещая музыкальную школу моего далекого детства.
А папа лабал на гитаре.
Папа был рыжий, бешеный, постоянно загуливающий со своей гитарой, напрягая тем самым маму.
Маму этот напряг вдохновлял, он стал неиссякаемым источником моих мучений и маминых экзерсисов а-ля Макаренко.
Виолончель, шахматный кружок, прогулки у кремлевской стены, походы в Планетарий и прочая дребедень.
Немудрено, что бешеный папа свалил в неизвестном для нас с мамой направлении. Моя жизнь стала похожа на тяжелую мужскую работу двойного агента.
Я не просто бился, я бился насмерть палками, как-то даже покалечил бедного Алика Бурнштейна, сломав ему ключицу и разорвав ухо.
Моей маме было мало шахмат и виолончели, несказанное удовольствие ей доставляло распахивать окно и кричать на весь двор: «Масинька, заинька, пора домой!!!».
У меня нет детских комплексов, мое жестокое детство вплоть до 13 лет было посвящено и принесено на алтарь сгинувшего папы, и лучшей музыкой звучали мамины причитания – «Ты бешеный псих, весь в отца…»
Да, до 13 лет. А потом появился МихМих. Он был лыс как колено, крут и уважаем, а еще он был Риткиным папашей.
К тому времени я победил в битвах с матерью, послал виолончель куда следовало, и наяривал на гитаре про капитана и серую юбку.
Первый урок МихМиха я помню очень ярко.
Я очутился в Риткиных апартаментах. Это был ее день рождения, нас там было много, этот урок он давал вовсе и не мне, а всей кодле молодых кобельков, вьющихся вокруг доченьки.
Но я прекрасно помню мои козлиные завывания:
А наутроо в каюте нашли –и-
Капитаном забытую трубку.
И в оранжевых пятнах крови-и-и
Всю измятую серую юбку…
и прервавшую их, краткую лекцию МихМиха.
Повествование о черных братьях, хлопковых плантациях и прочей символике я видимо прослушал невнимательно, но звук, который он вытянул из нашего инструмента вошел как …, короче вошел.
Он сделал примитив, замешал блатной квадрат, пройдясь фальшивочкой по серой юбке, вдруг вышел на О, бейба.
Бей-ййй-бааа. И я перестал видеть во сне лицо своего отца.
Интересно, понимал ли он всю свою значимость для меня, и знает ли он, что даже запутанная жизнь с Риткой, выросла из моего страстного желания быть поближе к нему.
Поставить бы сейчас рядом с ним папашу, чтобы понять как мои ощущения и представления об этих мужчинах вылились в символ.
Джаз-рок и Шансон.
Хотя этот полный бред ни хрена не даст объяснения тому факту, что я сижу голый.
В одних трусах, слегка рваных на жопе.
***
Сижу на газетной пачке и ловлю каждое слово лысого жирного мудака, по привычке называя его про себя «дядя Миша».
- Хорошая у тебя, Мася, гитара. Что же ты, музыкант, свой инструмент не бережешь? Раскидываешь где попало.
Я мычу ему в ответ какую-то поебень. Жирный мудило похоже сломал мою челюсть.
Он ощупывает ее, мою нежную девочку, и я не могу отвести взгляда от короткопалых волосатых рук МихМиха, демонстративно щиплющих струны. Моей концертной гитары струны.
- Так это совсем другая песня, Мася. Что же ты молчал?
Он не играл, не бренчал, не тренькал, не перебирал, он лапал и насиловал ее. Его дикая рожа со свинячьими глазками трескалась от улыбки, череп не просто лысый а голый, как на плакате « Не влезай – убьет», только костей не хватает.
- Молчишь. Оно может и лучше помолчать. Подумать, как ты дошел до жизни такой и стоит ли ее жить такую.
***
Джаз это такой способ существования.
Ты раскручиваешь тему, пытаясь из нее вырваться, обрести иной смысл, который стоит где-то гораздо выше, за пределами этой темы, за пределами всех пределов, и вернуться к ней снова. Обновленным, очищенным от всех загрузов, прямиком летящим на коду.
Где моя тема, где ты мой бешеный блюз несостоявшейся золотой осени.
Я не люблю признаваться в своей неправоте.
Во-первых потому что я все равно прав.
А во- вторых, признание своей вины, сам оборот «я виноват» - настолько фальшив, что при таком раскладе - все равно что падать лбом об пол и каяться, каяться. Отрекаясь от всех своих заблуждений и ошибок, от всех завихрений и мозгов, и сердца, от всего того что является мною.
***
Два дня назад я пытался выжить, здесь в этой квартире, у Ритки дома.
В ее теплом и уютном гнездышке.
Разрушенным теперь МихМихом до основания. Видимо затем, чтобы построить новый мир и объяснить тому кто был всем, что стал никем.
***
Сначала звучали ксилофончики, такой инструмент, состоящий из металлических пластинок по которым со всей дури лупят маленькими деревянными молоточками, вызывая пронзительный звук рвущихся мозговых оболочек.
Ритка виртуозно владела этим инструментом.
Этой дуре объяснить ничего не возможно.
Я ей говорю - Рита мне плохо, мне бы сейчас реланиума и поспать хотя бы часика три. - А она долбит своим ксилофоном. Сама почти падает, но стучит, стучит.
Только я никак не могу вспомнить отчего все изменилось.
Весь концерт шел по накатанной программе, то ли меня к ней привезли, то ли она сама меня откуда-то забрала, не исключено что я пришел сам своими ногами. Это все вариации одного и того же, короче, мой выход из-за печки - ее партия ксилофонов.
А потом полный провал. Я только помню, как я вхожу из коридора в комнату, я тот же самый, а она совсем не из той оперы.
Она стоит у окна, спиной ко мне, и тихо как будто сама с собой разговаривает.
- Если ты не хочешь с ним встречаться, то уходи прямо сейчас. Он уже выехал. Только не пытайся изображать, что ты не понимаешь о чем речь. Я сделала все что могла, собирайся и иди домой.
Я, еще не понимая, точнее не желая знать, что происходит, ложусь - время где-то часа 4 утра, самое оно сейчас заснуть, если протянуть еще немного, то придется мучиться до шести.
- Рита, я уйду. Мне нужно поспать. Блядь! не надо все это начинать, ты прекрасно знаешь, что мне надо поспать. Меня не надо ебать. Ты можешь просто рядом лечь!
И тут оно началось. Она медленно и плавно стала обходить кровать, а дойдя до стены, пошла обратно и снова, и снова. Медленно и плавно.
Ее кружение и раскачивание так вломило, что я сел.
- Дура, ты думаешь что делаешь, я же сейчас не засну!
- Через сорок минут приедет папа и вышвырнет тебя отсюда, и мне уже больше никогда не придется тебя терпеть. Никогда. Понимаешь ? Никогда. Я буду свободна и я буду заниматься тем, чем хочу, и жить с тем с кем хочу.
- А ты что не занималась тем чем хотела? Перформенс –пожалуйста, Рита занимается концептуальным искусством. Психологию изучать –пожалуйста. Фотомодель. Ди-джей, журналист на телевидении, мне перечислять дальше.? Рита, мне плохо. Это полный бред. Ты же баба, тебе должна быть свойственна элементарная жалость и материнские чувства. Остановись.
Я ее встряхнул. Я встал и встряхнул ее, чтобы она не ходила как подтанцовка к «Дед- кан- Денсу» Я посадил ее на кровать и как следует сжал в хлипких объятиях, крепко прижав к своей астенической груди. А она все пыталась раскачиваться и тихо-тихо так, себе под нос бормотала.
- Ты не понимаешь что со мной происходит. Ты не чувствуешь что со мной такое.
- Ритка, у тебя в голове барабаны.
Она перестала качаться, повернулась и спросила.
- Что?
- Я все слышу, у тебя в голове стучат барабаны. Это плохо, потому что это уже не ксилофон.
Она засмеялась как сумасшедшая, тут открывается дверь – входит МихМих и двигает мне слева по челюсти.
***
- Я подумал о своей жизни, дядя Миша, -говорю я, и свинячьи глазки зыркают в мою сторону. – Моя мать с рождения ебанутая, отца я не помню, а воспитывал меня лысый мудак, наглухо застрявший в своем вонючем Вудстоке. Где Рита?
***
Мне было хорошо с ней.
Я поднимал ее и она облепляла меня как обезьянка, и вздрагивала, вибрировала у меня в руках.
А потом мы валились на кровать, и я еще долго ее не отпускал. Не давал ей меня вытолкнуть.
- У тебя глаза были стеклянные. Почему когда ты выпьешь они стекленеют?
- Они у всех стекленеют, рано или поздно. Рита, мне так хорошо.
- Макс, ты знаешь, у меня болит за ушами. Вот здесь. Понимаешь, я все время хожу и у меня зубы стиснуты. А я этого не замечаю. А потом у меня скулы болят.
- Рита, мне так хорошо. Не реви.
***
Сид Вишез в охуительно белом костюмчике палил из пистолета по зрителям.
Ник Кейв блевал на рояль.
У Джима Моррисона на яхте лопнули вены.
Том Вэйтс бегал в красных женских туфлях.
А где-то там, на заднем плане пронзительно визжала шаманским голосом Дженис Джоплин моя Ритка.
Когда я уже раздробил об его тушу свои музыкальные пальцы и валялся на полу, глядя стеклянными глазами вверх, я увидел небо.
Ослепительно сквозящее синее небо.
Где-то там, выше всех облаков, была моя кода.
Кода, на которую я так и не вышел. |
