Хотелось бы соврать, что их лица сливаются в одно. Не сливаются. Они этого не знают, но заговорить с ними хотелось еще тогда, когда я только их увидела. Сидят у стены. Один трубку набивает. Шапки белые каракулевые. Кафтаны. Сабля. Бородатые. "Исторические ценности". Ребята, у меня просто несколько часов до поезда, я ничего не ищу. Я смотрю на каньон и на древние камни. Я еще не знаю, что так и не войду в эту крепость, но я иду туда, а не к вам. Кто бы вы ни были. Я собираюсь потрогать руками каменную кладку, с идиотской полуулыбкой посмотреть по сторонам и поехать в сторону вокзала. Может быть, перекусить где-то по пути. Нет же, сажусь рядом, закуриваю. Приходят другие. Зовут с собой. Все вместе куда-то топаем по брусчатке. Шапки белые. Сапоги. Какие-то амулеты на шеях. Идем. Не вопрос. Все равно делать нечего.
Нелепо они смотрятся за пластиковым столиком. И я нелепо среди них смотрюсь. А вообще... Хоть и донские сами, а один на ольмекского вождя похож. Шапка. Кафтан. С похмелья. Молчит все время. Еще один тоже молчит. Плечи рубенсовские. Борода купеческая. Второй высокий, тяжелый, в очках. Философ немногословный. Уходя, ловит мою руку своими двумя большими ладонями, долго трясет и даже ее целует. Еще один - усы рыжие, волосы русые "в кружок" подстрижены. Ест глазами. Глаза серо-голубые. Трясет пеплом себе на рубаху. Гладит взглядом по сапожку. Надевает очки без стекол, отчего становится похож на писаря. Хорош. Еще один молчит все время, редко говорит. Лицо... доброе. Просто доброе, без лишних эпитетов. Голова здоровенная, его шапка падает мне на нос. Идет со мной в обнимку искать сигареты. Улыбается все время. Последний - самый черный. Самый говорливый. Борода - как лес дремучий. Голос низкий. Песни поет казачьи, да как поет! И тот, добрый, подпевает. "Ой-ся, ой-ся, ты меня не бойся - я ж тебя не трону, ты не беспокойся". И я пою с ними. И солнце, сумасшедшее солнце, летнее, чистое, мы сидим в тени, а везде солнце, красит лица в цвет осени, бабьего лета, красит, пьянит. Не воздух пьянит, солнце. И шапки белые, каракулевые. И сабля. Тупая, как двери. Но тусклая, как боевая. Битая. Тяжелая.
Веселятся. Царицей в лагерь зовут. Шутят. Смотрят, один на левое бедро, другой на кулон на груди. В глаза смотрят...
Не могу представить их в джинсах или в куртках. Они невероятно настоящие. Казаки. Стать. Стараюсь воспринимать как маскарад - нет. Слишком все реально. Двое - добрый и черный - провожают на вокзал. Ждут на перроне, пока бегаю в туалет. Такие реальные, что в голову приходит мысль объяснить им, что такое поезд. Чтоб не испугались. Обнимаемся на платформе. Снимаю кулон, вешаю доброму на шею. Михаилом зовут. Второму - Владимиру - просто шапку поправляю. Желает счастья. Мои вещи уже в вагоне, проводница попросила, чтобы в вагон первым зашел мужчина - на удачу. Стою, перевожу взгляд с одного на другого. Прощаемся. Руки теплые. Бороды. Глаза серые, глаза карие. Шутки на дорожку. Передают привет мужу. Говорят, что у меня будут красивые дети. Не знаю, как благодарить за это солнце, за то, что отдала любимое украшение, за то, что меня никогда так не провожали. Захожу в купе, темно, попутчиков нету. Смотрю в окно, машу руками, прижимаю ладошки к стеклу. Машут в ответ, кланяются. Прикасаются к окну с той стороны. И вдруг я начинаю плакать. Реву, прощаюсь, как с родными, реву, слезы градом. Упираюсь лбом в стекло и плачу. Бегу к выходу, отталкиваю проводницу от еще открытой двери, капаю, как дура, слезами на перрон. Подбегают, хватаю за руки - ребята, спасибо вам, спасибо, храни вас Господь, Боже мой, вы же мне никто, случайные знакомые, милые, хорошие, спасибо вам за все, жмите руки всем остальным, спасибо... "Девушка, закрываем двери". Бегу в купе. Ладони шлепают по стеклу. Идут за поездом. Машут. Машут руками. Улыбаются в ответ на мои глупые слезы. И последнее, что я вижу - белая каракулевая шапка, поднятая на сабле, и еще одна шапка в руке. На фоне медленно уползающих в сторону вокзальных сумерек.
"Ой-ся, ой-ся..." |
