Всю дорогу меня сопровождало каменное молчание гор. Они были всюду: заглядывали в окна машины, пристально наблюдали издалека, догоняли и вставали передо мной одной сплошной стеной. Их молчаливое осуждение сдавливало грудь так, что было трудно глубоко вдохнуть. Я кожей чувствовала, что они мной недовольны – моим поспешным бегством из города, от тебя, от моих обид. И самое главное – от мыслей, суетливой вереницей несущихся вслед за мной, требующих внимания и сил, которых у меня сейчас не было.
Как священную мантру, губы без остановки шептали:
«я отпускаю тебя, отпусти мне грехи мои,
я отпускаю тебя, я тебя отпускаю…» - и эти незамысловатые фразы частоколом вставали между мной и тобой, между мной моей болью.
Горы молчали. Хотелось остановить машину, выбежать к ним, припасть – как припадают к материнской груди, ища заботы и понимания. И выговаривать свою боль, горько жалуясь, не боясь показаться смешной и слабой. И чувствовать, что тёмная тяжесть, гнетущая меня столько лет, отходит, впитываясь в камни и песок.
Умай-Эне, Мать-Земля! Прими свою заблудшую дочь, не знавшую сострадания и благодарности. Я ошибалась много, лелеяла свои заблуждения, любила тех, кого не следовало... Успокой мою уставшую в метаниях, жаждущую покаяния и прощения душу – я знаю, ты можешь. Ты – моя последняя надежда, Мать-Земля, сама я не справляюсь, и другие люди ничем не смогли мне помочь. Услышь мой призыв…
Ответом мне было молчание. Но что-то неуловимо изменилось в облике гор. Они словно перестали хмуриться: суровые складки на их каменных лбах разгладились, и взгляд был теперь скорее участливый, чем осуждающий. Предзакатные лучи солнца грели макушки гор, и те блаженно улыбались, проникаясь светом до самой своей глубины.
Не обещание помощи было в их улыбках, нет. Они лучились вековой мудростью, ставшей моим утешением в минуты слабости и сомнений: «Ни одной душе Аллах не полагает сверх того, что она может вынести». |
