Ноги в коленях соединил, а икры развел в разные стороны – говорят, очень женственно это, мальчики так не садятся – а вот начальник станции сел. До колена, ляжками, вместе, а после врозь. Трубку поднимает, кричит в нее высоким голосом что-то, пишет карандашом на большой картонке. Закрывает микрофон рукой, наклоняет чуть голову, кричит мне:
- Будет сегодня поезд, около трех.
Киваю, выхожу на улицу. Зима веселая, скрипит снегом под ногами, играет красным на лицах – у кого щеки горят, у кого нос. Сажусь на скамейку на перроне.
Железнодорожная станция города Енисейск.
На вокзале толстая тетка орет ребенку:
- Вася, запахнись, ты же голый совсем, а тут мороз!
Поезд. Ты выходишь из вагона – странного цвета, серая с серым юбка; волосы незнакомо длинные: в Петербурге ты стриглась короче, больше Парижа на голове. Увидела меня. Так и стоим в десяти метрах друг от друга, броситься бы навстречу, кричать во все горло, нет – не шелохнемся, такие до бесконечности русские.
Нам бы с тобой всё выстрадать, играть в Византию. Ведь так до звона в голове волнующе - молчать, смотреть разом в недосказанное твоё и моё. И падает разом наша картонная Европа, забываем мы, как кто-то из нас написал на стене крошечной квартиры на Гороховой I’ve always felt more European, than exclusively Russian в манере интервью картофельному Bild или лягушачьему Le Figaro. Где-то далеко, на холме, заходится колокольным звоном церковь – умеет она так смеяться: разом и высоким девичьим хохотом, и грозным мужицким, - то ли радуется с нами вместе, то ли смеется над нашими неудачами, торжествует. Дети галдят, баба краснощекая пирожки продает, кричит, что горячие – всё шумное, восточное, хоть и в снегу, а мы молчим.
Мне не сказать, что я люблю тебя бесконечно, что в тетрадке, которую ты подарила перед самой отправкой – листы из плотной бумаги, на шнурке, ты помнишь? - писал письма, которые не мог переслать – нельзя было. Что только о тебе и думал, что тобой одной и жил. Ненавидел всех вокруг, ненавидел Васю, бабу краснощекую и пирожки ее еще минуту назад, но ты приехала - расцеловать их хочется, бабу в потный лоб, детей прямо в губы, не стесняясь своей русской дикости.
И голова вдруг такая пустая-пустая, ждал тебя, думал, что же скажу здесь, на перроне, а теперь можно вроде, говори, сколько влезет – а нечего.
Падаю зачем-то на колени.
- Эй, ты! Новосибирский пришел!
Растолкали, открываю глаза. Грязный, перепачканный серым снегом поезд. Вываливаются из вагона два мужика, ругаются, бьет один другого в рожу бородатую, кулак чавкает, орут. Батюшка мимо проходит, крестится.
Никого. |
