как золотая монетка, как тихое лесное мгновенье.
и такое звонкое, звонкое, звонкое…
БылА и привычка. По ночам, вдруг, мерещилось. Что жуют мозги его черти, запивают кровью, и колют на нем свои суровые штампы. Свастика! Он был уверен. Это сосед его. С третьего. Из 315-й. Рыжий и толстый Артемий
Сергеевич. Здрасьте! Здрасьте! И фамилию он имел. Дохлый. Расставляя свои костыли, он всегда настойчиво и тревожно звонИт. Всего три раза. Дзынь! Дзынь! Дзынь! И тогда утро не приходит вовсе.
Прочитав Маркеса, истошно захотелось крикнуть:
- Урсула, и тертого пороха!
Взял бы маисовый хлеб, сливочным масельцом бы его, и колумбийскую камбалУ пОверху. Закурил бы я тогда, и остался. Красной атакой в наклеенной памяти. Красной строкой на твоих губах. Навеки тебе преданным бы стал, и заживо для тебя воскресшим. Было бы отчетливо, и до конца выжато. А время, как лимон. Резать его дольками, и выводить на экраны наши истины. Потом их отстаивать. Себя перед толпой, а тебя перед собой. Сплюнуть и зажечь на елке все ее гирлянды.
- Урсула, запускай свое Солнце!
А Макондо стал бы тогда столицей.
Помню, в детстве, мы хотели быть братьями. Мечтали, что придет день, и мы выступим первыми. Единым фронтом нагрянем. Делить будем хлеб, и разливать в котелки похлебку. Всем поровну. Грудь на двоих. Оставалось только не сцать!
Забавно, когда ждать. Когда зимний и веселый нож, когда без инструкции и, когда наугад. Тогда все познавательно. Тогда всеядно и закатав рукава. Настойчиво и без сомнений. Прах праху моему, тратата-татата-та! Неуклонно становиться героем.
Шелковая нить. Тысячи мотыльков и прозрачные девичьи лица. Запах мятного чая и сушек с медовой корочкой. Ставим самовар и дуем на угольки. Они щелкают, и все становится небом. Я уверен, сейчас ты тихо скажешь: милый, я чувствую! Станешь гореть глазами, и целовать мои ватные руки. Прости! По краям только рельсы. А поля? Они давно стали маками.
только ты тихо, тихо. Тссс-с. Когда-нибудь, мы умрем понарошку… |
